Голгофа - [35]

— Мало ты о себе думаешь, мэй! Что будет, если поймаешься?

— Дуреха ты, Соломония. Теперь мне ничего не страшно. Я уж знаю, что делаю…

Рука привычно накручивает черную, как вороново крыло, косу и гладит румяные щеки мироносицы. А глаза светятся довольством.

— Поймаешься! Да ты знаешь, что пламени этого не погасить никому? Пусть не будет меня здесь, но эта толпа уже не отойдет от нашего монастыря. Их только раздразнят этим больше. Глупости ты говоришь, Соломония. Я не боюсь этого, потому что сейчас и сам царь ничего не

сделает. И ты, Соломония, не бойся ничего. Нам с тобой не ходить больше по миру — ты это знай. Хочешь быть со мной — будь, нет — иди куда хочешь. Я не отпущу тебя с пустыми руками, будут у тебя деньги на прожитие. А моя дорога выше стелется. Бог на другое меня предназначил

и путь мне указал. Ничего я, Соломония, не боюсь, пусть болтают. Так и знай. Это я тебе давно хотел сказать и… еще хотел сказать: не вмешивайся в эти дела, ибо добра

тебе от этого не будет. Любить тебя я буду, как и любил, но только не одну тебя… Потому что сан мой не разрешает мне брачной жизни. Да и не нужно мне этого.

Будто пригвоздил ее глазами к полу, покрытому коврами. А рука крепко обняла за шею и слегка прижала к себе.

— А теперь иди и прикажи готовить ужин. Да скажи Катинке, что сегодня она готовит купель и ужинает со мной.

Соломония встала и согбенная пошла из комнаты. Последняя нить, связывавшая ее с Иннокентием, обрывалась. Ей казалось, что она летит куда-то в пропасть. То шагнет вперед, то снова отступит. И чувствует она, как жгучие глаза уперлись в спину ей горячими лучами. Только не те уж это глаза, что когда-то насквозь прожигали страстным желанием. Нет.

— Не нужно, Соломония, плакать, лучше подумай над тем, что я сказал. Найдешь себе кого, жить будешь, деток иметь, а я… тебя не забуду.

Повернулась. Быстро, как от выстрела над ухом, метнулась назад всем телом.

— Ты…

…Ничего больше не сказала. Вышла из кельи тихо. За порогом покачнулась, как пьяная, и рухнула на ковер. В голове все спуталось. Обескровленные губы что-то шептали… Брань? Проклятия? Молитву?

Катинка этого не знает. Она лежит в глубоком кресле и любуется собой: разве не пополнела она с тех пор, как вступила в эту тихую обитель? Разве не прилила снова к ее щекам кровь, высосанная горем, не разнежилось тело ее, выпестованное в роскоши, вымытое в купели? Всему этому Катинка знает цену. Ни на кого и не посмотрит, очарованная им одним, — ему одному верна, только его знает.

А он? Одна ли она у него, как того желает сердце Катинки? Но об этом ей не хочется думать. Зачем сушить сердце вопросами, которые ее мало трогают? Разве мало? Катинка не желает думать. Ей так уютно сидеть здесь в кресле и ждать его, властелина ее сердца, ее ночных дум… Такого сильного, крепкого и такого…

Святой или нет?

Зачем спрашивать? Столько народа верит в него, и только она одна, Катинка, сомневается? Разве не он угадал всю ее жизнь, вплоть до ворот обители? Не он ли первый сказал ей ласковое слово, согрел им ее израненное сердце и вылечил его? Не он ли вернул щекам ее румянец, а губам мягкость улыбки? Не он ли придал груди ее полноту и округлость, а крови скорость движения? Все это Катинка хорошо понимает. Знает, что все это — дело его рук.

И она уже не сомневается. Даже Соломонии готова простить ее частые укоры. Привязалась и та сердцем к Ивану, но не оторвать его от Катинки. Катинка не хочет уступать. Зачем ей это делать? Чтобы снова где-то бродить с израненной душой?

Нет, не хочет она этого и преданно ждет его в дорогом кисейном убранстве здесь, у кельи. Любовно будет она сегодня умащивать тело его миром и омывать теплой водой. Она будет целовать каждый кусочек этого сильного розового тела и, своим бархатным телом согреет его. Она будет пить воду из его купели и своими длинными косами вытирать ему ноги. Она пойдет за ним… милым… дорогим.

— Дорогой… хороший мой… Мой желанный…

— Ха-ха-ха! Твой, Катинка, твой! Сегодня тоже твой, потому что приказал тебе готовить купель. Твой, пока еще не прогнал тебя, как суку со двора.

Соломония злобно выплевывала слова презрения. Катинка горела от стыда.

— Дорогой, говоришь? А спроси каждую из нас, не такой ли он и ей. Только для тебя, думаешь?

— Соломония, перестань… Перестань, говорю, ты потому злишься, что больше ему не нужна… А мне… он дорог…

— Кто это дорог нашей милой мироносице? — спросила Лукерья. Прокравшись сюда, она обернулась и махнула рукой. За ней протиснулись остальные, ожидавшие ужина.

— Неужели кто-то за монастырскими стенами? — иронически спросила Хима.

— Тот, что у исправника в наймах. Видали, как в воскресенье смотрел на нее, когда свечи ставила?

Килина цинично смеялась прямо в лицо Катинке. Глубокой болью ранил ее этот смех. А от боли той возникла ненависть к мироносицам, отнимавшим его. Катинка поднялась и гордо выпрямилась. В ней родилось то, чего так давно она не знала: это хищная злоба самки, увидевшей соперниц на пути к своему желанному…

— Замолчите, вы, шлюхи! Не вашим завидущим змеиным пастям рассусоливать о нем, потому что вы и на след его недостойны ступить… Он отец… моего ребенка.