Голгофа - [32]

Отец Кондрат с силой ставит на стол щербатый кувшин и испепеляющим взглядом смотрит на Устима. Он вдруг решает попытаться еще раз обратить друга на праведный путь, чтобы пойти с ним, со старым товарищем по каторге дисциплинарного батальона, по пути спасения таких же, как они. И он снова ласково и приветливо говорит:

— Отче Устим, друг мой, ты бы подумал об этом своей головой, а не чужой…

— Нечего думать. Босякам, шарманщикам пятки лизать на буду.

— А я тебе говорю — нужно. Нужно, ибо он в силу входит, а мы — возле него. Слышишь? Наш викарный дружит с ним, начальство всякое. А когда он с высшим начальством поладит, а мы за ним встанем, тогда…

Отец Кондрат ласково поглаживает колено Устима, он всем существом своим желает, чтобы тот понял его искреннее расположение и был с ним. Но Устим не слушал.

— Эх, сто чертей его матери! С начальством драться, а не мириться нужно, потому что ворон ворону глаз не выклюет. Не будет этого. Я до Синода дойду, но такое ему устрою, что и небо в овчинку покажется. Этот-то похуже других.

Отец Кондрат поднял свои брови, и из-под них глянули два горячих уголька. Засопел тяжело, голова, как чугун на колу, закачалась в обе стороны. Жалость и одновременно злоба терзали его сердце. Внушительно, с ударением ответил Устиму:

— А я говорю тебе, глупое ты чучело, что будет. Он нам добра желает. Нас спасает, нашу с тобой нищету. Праведный человек вступился за нас перед богом и императом, а мы, как овцы, от него во все стороны. А нам бы слушать да покориться своему человеку, подчиниться ему.

— А… к черту! Завтра же пойду к стражнику, и закуют его, голубчика, да в Сибирь, в Сибирь к чертовой матери!

Устим осушил одним духом кувшин вина и так стукнул им по столу, что он треснул. Кондрат тяжело смотрел на него и чувствовал, как со дна души поднимаются злоба и ярость и побеждают сочувствие.

— Глупый старый болван! Кого ты в Сибирь пошлешь? Иннокентия? Его, да? А ты видел, какая сила народа за ним стоит? Видел, как весь наш край молится на него, ибо он добро творит? Видел? Ты думаешь, что ты самый умный? На это святое дело нужно всем идти, всем…

Ему не хватало слов высказать, как сильно он желает, чтобы вот сейчас все — старые, молодые, малые — пошли за Иннокентием против ненавистных порядков императа. Кондрат злобно ерзал по скамье, не в силах выразить все, что думал. А Устим холодно смотрел на него, и усмешка кривила его губы.

— Эх ты, старый друг! И ты, и я, и все мы — мужичье неумное. Если б умными были, не допустили бы такого. Ты спрашиваешь меня, видел ли я его силу? Видел. А знаешь ли ты, откуда она? Нет, не знаешь. Так слушай, я скажу тебе. Его сила от нашего бессилия, от нашей темноты, от нашего ничтожества. Ты погляди вокруг себя, дурак! Соломония — раз. Ты думаешь, где это она ходит месяцами, а потом возвращается к нему на ночевку. Да она же всю Бессарабию обошла, целыми мешками лик его святой разносила да благость его святого духа возвещала по селам. Это что — божье? Нет! Выходит, это не его сила, а наша. А преподобная Хима не дразнила по селам собак, собирая на храм Иннокентия? Да она вон уже целые села поднимает в этот твой рай, и все за то, что он с ней спит хорошо. Всю ночь напролет мнет. И это божье? А Лукерия та, Орочаева, что пришла причаститься святого духа у него в келье, разве не трясет задницей по всей Подолии да не рассказывает, что на землю сошел святой дух в образе Иннокентия, и она первая, изведавшая чудо, встала с постели от тяжелой болезни в один день?! А она разве болела? А Килина, что в селе Незавертайловке ребенка с кем-то прижила и в колодец бросила, а Иннокентий от тюрьмы ее спас, чтобы она о нем благовестила? А Степанида Шпилева, та, что недавно только на святой его алтарь подол свой принесла из Липецкого, — вот уже тысячами деньги ему носит. И это божье? А ты здесь сидишь, как в собачий колтун сбитый, и рычишь на всех. Да что там! И это ж только мироносицы, каждая из которых трех чертей стоит. А ты видал, что творилось, когда его мать, богородица София, сюда приехала с его братьями? Видал, какой кабак и торжище в церкви устроили? А то, что у них бывает исправник и викарный епископ Амвросий ей первой в церкви просфору подает, не жене исправника или пристава, а матери Софии… Это все не божье, это деньги — те, что на храм собирают. Понимаешь? В чем же тогда сила его без нас?

Отец Кондрат, зеленея, слушал. А Устим не унимался.

— Так смотри же, пока у тебя глаза не вылезли, да не прись с дурной головой в советчики, потому что достанется она чертям на студень.

Отец Кондрат не спеша налил себе в кувшин, а Устим продолжал:

— Так что молчи, дурак, да пей, пока дают, а не учи. Я это все вижу и понимаю. Смотрю — и болит у меня вот здесь, — показал он на грудь, — ведь кровь нашу пьют. Ею богатеют. И там, в миру, и здесь, в монастыре, и, видно, там, на небе.

Отец Устим словно достал откуда-то большое полотно и развернул его. Перед его подслеповатыми глазами блеснул первый мазок ужасных красок. Заблестел богато, пестро, но жутко. А он все разворачивал и разворачивал полотно с диковинными рисунками.