Голем, русская версия - [44]

— Ну да, вот и Таня спрашивала. Да так, случайно поселился. Я раньше на "Речном вокзале" жил, далеко; случайно увидел, что тут сдается, и переехал. Денег у меня особенно не было, а тут дешево. Я тут однажды случайно оказался, вижу — объявление. Зашел, сговорились. А "Речной вокзал", это такое место…

Я подумал о том, что не помню, чтобы у нас на улице в этом году висело хотя бы одно объявление о том, что кто-то сдает квартиру. О чем и сказал.

— Ну ладно, я вру, — улыбнулся он. — Ну, скажем, у меня с Гришей были когда-то некоторые отношения. Он мне и предложил.

— Ас Галкиной, то есть с Таней, ты до этого работал?

— Ну послушай, — расхохотался он, — у вас же тут сущая деревня, так что это вы тут все про всех знать должны. Да, конечно. Но мы в разных комнатах, так что особенно не знались.

Тут-то я ему и предложил переехать ко мне. Он платил за комнату 75, договорились, что столько же. В то, что у меня можно жить, он поверил без осмотра — по всей видимости, Распопович его в самом деле допек. А с улицы ему съезжать явно не хотелось.

Договорились мы так, это было его предложением, что если совместное житье начнет напрягать любую из сторон, то он переселяется дальше. Ну, собственно, как иначе-то?

Переехать он собрался в ближайшие выходные — настояв, что за сентябрь заплатит как за половину месяца, хотя там дней десять всего оставалось. Впрочем, мелочи. Сегодня, спьяну, перебираться не стоило, да и с хозяином он хотел проститься по-приятельски. Но в общем получалось, что теперь в его отношениях с окружающей действительностью я что ли буду играть на его стороне… А тут была проблема: Галчинская. Впрочем, ему-то откуда было знать, что она для меня — проблема. Так что считать (все считать, так все), что он меня вчистую и на ровном месте с этим переездом переиграл, было нельзя. При всей очевидно проявленной его склонности к ней. Но все равно, оцените, как он меня сделал: это же я собирался задавать вопросы и что-то выяснять…

Переезд

Переехал он в оговоренный срок, вещей у него было немного, даже машину не брал — раза три сходил туда-сюда и переволок скарб, не заслуживающий описания. Ничего такого замечательного вроде какого-нибудь чучела крокодила или игрушечного парусника, который бы он берег с детства, у него не оказалось. Была пара коробок книг, что всегда вызывает желание подглядеть, но сразу их рассмотреть не удалось, а затем он переместил их в комнату, из которой я накануне его появления выгреб и, особо не мудрствуя, выкинул на помойку гору старых вещей. Я в эту комнату чего только не складывал. Там даже телевизор 1972 года выпуска был.

При этом — удивительно, там же было множество вещей, принадлежавших умершим родным — я не был чувствительно тронут, в любом случае — не в той степени, как раньше, из-за чего однажды в эту комнату все свалил и запер на ключ. Теперь оставил немногие прочные вещи, вазочку мамы — годов еще пятидесятых, китайскую, с драконом. Зеленую, эмаль как-то чешуйками устроена. Еще какие-то вещи, альбом. А остальное, ну что остальное… Там даже целлофановый пакет с банками для домашнего консервирования обнаружился. Книга нашлась, про Хрущева, "Лицом к лицу с Америкой", — аджубеевская, про визит в Штаты, и чуть более свежий, но из того же времени каталог "Дизайн США" — с какой-то первой московской выставки. Или она называлась "Промышленным дизайном"? Не вспомнить, а обложка была утрачена, зато красивые картинки остались.

Словом, это прошлое, сношенное, пропылившееся-, уже не было важным, не было поводом для чувств. За некоторыми исключениями. Эти исключения я и перенес в свою комнату, а остальное выкинул. Комната теперь была чиста и даже что ли как больничная. Потому что в ней давно никто не жил.

Голем, первоначальное исследование по месту нового жительства

В обиходе он оказался совершенно отсутствующим. То есть следов его быта практически не замечалось. По утрам, скажем, не завтракал — пил чай или кофе, посуду за собой мыл. Я обычно спал дольше, чем он, и обыкновенно он уходил прежде, чем я просыпался, так что самая неприятная часть любого совместного житья (для меня, во всяком случае) — когда утром на кухне оказывается кто-то еще, эта неприятность отсутствовала. Возвращался он когда как, но не слишком рано, но тут я не спал, а отчасти работал, так что, выпив чаю и поужинав чем получилось, он шел спать, а я продолжал заниматься своими делами.

Говорил, что не любит возиться с хозяйством, но не любил весьма конструктивно: никакие бытовые дела у него не залеживались. Стирался практически регулярно — пришел, постирал, повесил сушиться. Ботинки даже не чистил — они у него что ли специально были такие, чтобы не чистить, — типа замшевых.

Конечно, в комнату к нему я не заглядывал — давешний случай с полубезумным, как теперь ощущалось, досмотром комнаты Тани до сих пор заставлял стыдиться. Конечно, вначале были некоторые материальные неловкости, связанные с деньгами за чай, сахар, хлеб, масло и проч. консервы. Но эти проблемы сами собой урегулировались по ощущению некоторой средней линии, естественно. А постельное белье у него было свое, таким вот самостоятельным он оказался.