Голем и джинн - [20]

— Но ведь вы хотите, чтобы меня тут не было.

— Да, хочу, но против своей воли. Моя лучшая часть знает, что ты можешь сидеть или стоять где хочешь. Тебе надо научиться вести себя в соответствии с тем, что люди говорят или делают, а не прислушиваться к тому, что они чувствуют или чего боятся. У тебя есть дар заглядывать в чужие души, и ты можешь увидеть в них множество некрасивых и неприятных вещей, куда худших, чем мое нежелание находиться с тобой в одной комнате. Будь к этому готова и научись не обращать на них внимания.

Она слушала его, кивала, но ей было трудно — куда труднее, чем равви мог предположить. Находиться с ним в одной комнате, зная, что ее присутствие мешает ему, равнялось постоянной пытке. Инстинкт, приказывающий ей быть полезной, гнал ее прочь, а игнорировать его было так же невозможно, как оставаться неподвижной, когда прямо на тебя мчится трамвай. Она начинала суетиться, дергаться, ломать то, что случайно попадалось под руку: ручка шкафа оставалась у нее в руке, подол платья, зацепившись за угол, с треском отрывался. Она пугалась, начинала многословно извиняться, равви уверял ее, что все это пустяки, но она чувствовала его раздражение, и от этого ей становилось еще хуже.

— Хорошо бы вы разрешили мне что-нибудь делать, — попросила она однажды.

Вскоре равви осознал свою ошибку. С самыми добрыми намерениями он выбрал для нее худший из всех возможных вариантов — полную праздность. Осознав это, он быстро сдался и разрешил ей заниматься уборкой, что раньше всегда делал сам.

Жизнь в квартире немедленно изменилась. Теперь у женщины появилась цель, и она могла посвятить себя ей, забыв про досадные помехи. Каждое утро она мыла оставшуюся после завтрака посуду, потом бралась за тряпку и начинала отскребать с плиты очередной слой грязи, скопившейся за много лет, прошедших после смерти супруги равви. Потом она застилала его постель, туго натягивая простыню на продавленный старый матрас. Потом стирала в кухонной раковине все скопившееся грязное белье, не считая нижнего, к которому он не разрешал ей прикасаться. Развешивала выстиранные вещи над плитой, а те, что уже высохли, снимала, гладила и складывала в шкаф.

— Мне теперь все время кажется, что я тебя использую, — жаловался равви, наблюдая, как она ставит в буфет чистые тарелки. — А мои ученики могут подумать, что я нанял служанку.

— Но мне нравится эта работа. Теперь мне гораздо спокойнее. И я хоть как-то могу отплатить вам за вашу доброту.

— Я не рассчитывал ни на какую плату, когда пригласил тебя сюда.

— Но мне так хочется, — упрямо твердила она, вытирая стол.

В конце концов равви смирился, подчиняясь неизбежному, а также привыкнув к неиссякаемому запасу отглаженных брюк и сорочек.

Друг с другом они старались говорить как можно тише. В доме всегда стоял шум, не смолкающий даже ночью, но стены были тонкими, и соседи раввина непременно обратили бы внимание на женский голос в его квартире. К счастью, у Голема не было нужды посещать общую уборную в конце коридора. Мылась она на кухне раз в день. Раввин в это время сидел у себя в спальне или за столом в гостиной, погруженный в занятия или молитву. Тяжелее всего было, когда к равви приходили ученики. За несколько минут до назначенного времени женщина отправлялась в спальню и забиралась под кровать. Потом раздавался стук в дверь, звук переставляемых в гостиной стульев, и голос учителя спрашивал: «Ну что, выучил ты свой урок?»

Под кроватью было очень тесно. Матрас давно провис, и пружины едва не задевали ее по носу. Лежать в таких условиях неподвижно было мучительно. Она изо всех сил старалась расслабиться, но скоро руки и ноги начинали подергиваться. А в голову тем временем беспрепятственно лезла целая армия нужд, упований и желаний разных людей: раввина и мальчика, которые оба только и мечтали, чтобы стрелки часов двигались быстрее, женщины из комнаты внизу, у которой непрерывно и мучительно болела нога, троих детей из соседней квартиры, каждый из которых хотел непременно играть с игрушкой, доставшейся другому, а кроме того, чаяния и надежды остальных, более дальних соседей, населявших многоквартирный дом, похожий на маленький город. Весь этот поток словно устремлялся в одно место, центром которого была она.

Чтобы заглушить этот непрерывный шум, равви советовал ей сосредоточиться на других чувствах, и она прижимала ухо к полу, слушая, как булькает в трубах вода, как матери на идише ругают непослушных детей, как грохочут на кухнях кастрюли и сковородки и стрекочут швейные машинки. А поверх всего этого раздавались глухое бормотание раввина и срывающийся молодой голос мальчика, читающего Тору. Иногда от скуки она начинала повторять слова вслед за ними.

По ночам ей тоже приходилось трудно. Равви ложился в десять и вставал в шесть, и целых восемь часов она была предоставлена сама себе и чужим сонным путаным мыслям. Чтобы время бежало быстрее, равви предложил ей читать, и однажды она наугад вытащила книгу с полки:

…Приготовленную пищу можно ставить на плиту, топившуюся соломой или бурьяном. Если же плита топилась маковым жмыхом или дровами, пищу на нее ставить нельзя, пока угли не покроются пеплом или не будут выгребены. Последователи Шамая утверждают, что можно снимать пищу с плиты, но нельзя ставить ее обратно. Последователи Гилеля разрешают и это.