Гоголь – загадочный алмаз России - [16]

Он уже почти ничего не принимал из рук стоявшего бессменно у его изголовья Семена (после сожжения Гоголь перебрался на кровать и более не вставал), только теплое красное вино, разбавленное водой.

Обеспокоенный хозяин дома созвал консилиум, все имевшиеся тогда в Москве известные врачи собрались у постели Гоголя. Он лежал, отвернувшись к стене, в халате и сапогах и смотрел на прислоненную к стене икону Божьей матери. Он хотел умереть тихо, спокойно. Ясное сознание, что он умирает, было написано на его лице. Голоса, которые он слышал перед тем, как сжечь второй том, были голосами оттуда – такие же голоса слышал его отец незадолго до смерти. В этом смысле он был в отца. Он верил, что должен умереть, и этой веры было достаточно, чтоб без какой – либо опасной болезни свести его в могилу.

А врачи, не понимая причины его болезни и ища ее в теле, старались лечить тело. При этом они насиловали его тело, обижая душу этим насилием, этим вмешательством в таинство ухода. То был уход, а не самоубийство, уход сознательный, бесповоротный… Жить, чтобы просто жить, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в силах), жить и стоять на месте значило для него при жизни стать мертвецом…

Муки Гоголя перед смертью были муками человека, которого не понимали, которого вновь окружали удивленные люди, считавшие, что он с ума сошел, что он голодом себя морит, что он чуть ли не задумал покончить с собой. Они не могли поверить в то, что дух настолько руководил им, что его распоряжения было достаточно, чтоб тело беспрекословно подчинилось.

Врачи терялись в догадках о диагнозе, одни говорили, что у него воспаление в кишечнике, третьи – что тиф, четвертые называли это нервической горячкой, пятые не скрывали своего подозрения в помешательстве. Собственно, и обращались с ним уже не как с Гоголем, а как с сумасшедшим, и это было естественным завершением того непонимания, которое началось еще со времен «Ревизора». Врачи представляли в данном случае толпу, публику, которая не со зла все это делала, но от трагического расхождения между собой и поэтом, который умирал в ясном уме и твердой памяти.

В начале 1852 года Гоголь писал Вяземскому: «…надо оставить завещанье после себя потомству, которое так же должно быть нам родное и близкое нашему сердцу, как дети близки сердцу отца (иначе разорвана связь между настоящим и будущим)…» Он думал об этой связи, и смерть его – странная, загадочная смерть – была этой связью, ибо Гоголь в ней довел свое искание до конца. Если ранее винили его в лицемерии, в ханжестве, называли Тартюфом, то тут уже никакого лицемерия не было. Возвышение Гоголя было подтверждено этим последним его «поступком на земле».

Несостоявшийся монах

Николай Васильевич всю жизнь страдал маниакально – депрессивным психозом. В этом состоянии у него появлялось много энергии, творческих идей. Но проходило время, «маятник» качался в другую сторону – и наступала черная полоса.

В те времена врачи не смогли поставить верный диагноз, а уж тем более назначить правильное лечение. Медики «спасали» Гоголя обертыванием в мокрую простыню, а его духовный наставник – чрезвычайно строгим постом. Но подобные методы не были способны облегчить душевные страдания больного.

Первый приступ Гоголь пережил в Риме в 1840 году, когда ему исполнился 31 год. Свое состояние он описывает так: «Солнце, небо – все мне неприятно. Моя бедная душа: ей здесь нет приюта. Я теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской».

Проходит какое – то время, и состояние писателя меняется на противоположное – это ясно по строчкам из его писем в 1841 году: «Да, друг мой, я глубоко счастлив, я знаю и слышу дивные минуты, создание чудное творится и совершается в душе моей»; «Труд мой велик, мой подвиг – спасителен», «О, верь словам моим. Властью высшей облечено отныне мое слово».

В 1842 – м, во время нового приступа депрессии, Гоголь пишет: «Мною овладела моя обыкновенная (уже обыкновенная) периодическая болезнь, во время которой я остаюсь почти в недвижном состоянии в комнате иногда на протяжении 2—3 недель. Голова моя одеревенела. Разорваны последние узы, связывающие меня со светом. Нет выше звания монаха».

В 1846 году состояние его настолько тяжелое, что повеситься или утопиться кажется единственным выходом. Со временем приступы учащаются и становятся тяжелее – в письме к Жуковскому он пишет: «Что это со мной? Старость или временное оцепенение сил? Или в самом деле 42 года для меня старость?».

Во время последнего приступа болезни (декабрь 1851 – февраль 1852 года) Николай Васильевич двое суток провел без пищи и воды стоя на коленях перед иконами. Опасаясь за судьбу второго тома «Мертвых душ», Гоголь пытается отдать его графу Толстому, но тот отказывается, дабы у Гоголя не возникло чувство, что ему не доверяют.

Но опасения Гоголя были оправданы. 11—12 февраля писатель бросает в огонь рукописи. И, как однажды написал авторитетный журнал, Гоголь именно по – украински выразил запоздало осознанную горечь (видимо, в такие минуты проявляются гены). Вместе с рукописями исчезает смысл его жизни.