Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники. - [14]

Ваш Гоголь.

«Письма», I, стр. 183–184.

Первый литературный успех Из «Опыта биографии Гоголя» П. Кулиша

…В эти первые годы литературной своей деятельности он работал очень много, потому что к маю 1831 года у него уже готово было несколько повестей, составивших первый том «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Не зная, как распорядиться с этими повестями, Гоголь обратился за советом к П. А. Плетневу. Плетнев хотел оградить юношу от влияния литературных партий и в то же время спасти повести от предубеждения людей, которые знали Гоголя лично или по первым его опытам и не получили о нем высокого понятия. Поэтому он присоветовал Гоголю, на первый раз, строжайшее инкогнито и придумал для его повестей заглавие, которое бы возбудило в публике любопытство. Так появились в свет «Повести, изданные пасичником Рудым Паньком», который будто бы жил возле Диканьки, принадлежавшей князю Кочубею. Книга была принята огромным большинством любителей литературы с восторгом, и не прошло года, как уже появилась в печати вторая часть «Вечеров на хуторе». Пасичник Рудый Панько очевидно был ободрен первым приемом и разболтался в предисловиях ко второй книжке еще любезнее.

«Опыт биографии», стр. 45.

Н. В. Гоголь — А. С. Пушкину

СПб., августа 21 (1831 г.).

Насилу теперь только управился я с своими делами и получил маленькую оседлость в Петербурге. Но и теперь еще половиною, что я, половиною? целыми тремя четвертями, нахожусь в Павловске и Царском Селе. В Петербурге скучно до нестерпимости. Холера всех поразгоняла во все стороны, и знакомым нужен целый месяц антракта, чтобы встретиться между собою. У Плетнева я был, отдал ему в исправности ваши посылку и письмо. Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило; я к фактору, и он, после некоторых ловких уклонений, наконец сказал, что штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву. Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни. Кстати, о черни. Знаете ли, что вряд ли кто умеет лучше с нею изъясняться, как наш общий друг Александр Анфимович Орлов. [Ал-др Анф. Орлов (1790–1840 — приблиз.) — писатель, выпускавший в год по нескольку «нравственно-сатирических романов». Здесь Гоголь варьирует тему шуточного фельетона Пушкина «Торжество дружбы, или оправданный А. А. Орлов», печатавшегося в это время в «Телескопе» под псевд. Феофилакт Косичкин. Взгляд на Орлова как на писателя «во вкусе черни» опровергался С. А. Венгеровым, но П. Н. Сакулин с гораздо большими основаниями признал Орлова типичным представителем мещанской литературы («Русская литература», ч. II. с.184–187). ] В предисловии к новому своему роману «Церемониал погребения Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина» он говорит, обращаясь к читателям: «Много, премного у меня романов в голове (его собственные слова), только все они сидят еще в голове; да такие бойкие ребятишки эти романы. Так и прыгают из головы. Но нет, не пущу до время; а после извольте, полдюжинами буду поставлять. Извольте, извольте! Ох, вы, мои други сердечные! Народец православный!» Последнее обращение так и задевает за сердце русский народ. Это совершенно в его духе, и здесь-то не шутя решительный перевес Александра Анф. над Фаддеем Бенедик. Другой приятель наш Бестужев-Рюмин [Мих. Ал-еев. Бестужев-Рюмин (1802–1832) — издатель «Северного Меркурия». ] здравствует и недавно еще сказал в своей газете: «Должно признаться, что „Север. Меркурий“ побойче таки иных „Литератур. Прибавлений“». Как-то теперь должен беситься Воейков! [Ал-др Фед. Воейков (1778–1839) — издатель «Литерат. Прибавлений к „Русскому Инвалиду“», поэт-сатирик. ] а он, я думаю, воображал, что бойче «Литератур. Прибавлений» нет ничего на свете. Еще о черни. Знаете ли, как бы хорошо написать эстетический разбор двух романов, положим: Петра Ивановича Выжигина [Роман Булгарина (продолжение «Ивана Выжигина») 1831 г.; действие в 1812 г. Фад. Венед. Булгарин (1789–1859) в это время — жестокий враг Пушкина и его литературного круга, и Гоголь заметно подчеркивает свое единомыслие с Пушкиным; хотя, если верить Булгарину, в 1829 г. сам посвящал ему стихи и по его протекции служил одно время (мелким чиновником) в 3-м отделении'.] и «Сокол был бы сокол, да курица съела». [ «Сокол был бы сокол, да курица его съела, или Бежавшая жена» — роман Орлова (1831 г.). ] Начать таким образом, как теперь начинают у нас в журналах: «Наконец, кажется, приспело то время, когда романтизм решительно восторжествовал над классицизмом и старые поборники франц[узской] короны на ходульных ножках (что-нибудь в роде Надеждина) [Ник. Ив. Надеждин (1804–1856) — издатель „Телескопа“ (где и печатались полемические статьи Пушкина). Как критик был скорее враждебен Пушкину. С 1832 г. — ординарный профессор Московского университета по теории изящных искусств, археологии и логике. ] убрались к черту. В Англии Байрон, во Франции необъятный великостью своею Виктор Гюго, Дюканж [Дюканж (1783–1833) — автор мелодрам, в том числе известной пьесы „Тридцать лет, или Жизнь игрока“.] и другие, в каком-нибудь проявлении объективной жизни, воспроизвели новый мир ее нераздельно-индивидуальных явлений. Россия, мудрости правления которой дивятся все образованные народы Европы, и проч., и проч., не могла оставаться также в одном положении. Вскоре возникли и у ней два представителя ее преображенного величия. Читатели догадаются, что я говорю о гг. Булгарине и Орлове. На одном из них, т. е. на Булгарине, означено направление чисто байронское (ведь эта мысль недурна — сравнить Булгарина с Байроном!): та же гордость, та же буря сильных, непокорных страстей, резко означившая огненный и вместе мрачный характер британского поэта, видны и на нашем соотечественнике; то же самоотвержение, презрение всего низкого и подлого принадлежит им обоим. Самая даже жизнь Булгарина есть больше ничего, как повторение жизни Байрона: в самых даже портретах их заметно необыкновенное сходство. Насчет Алекс. Анфим. можно опровергать мнение Феофилакта Косичкина; говорят, что скорее Орлов более философ, что Булгарин весь поэт». Тут недурно взять героев романа Булгарина: Наполеона и Петра Ивановича, и рассматривать их обоих, как чистое создание самого поэта; натурально, что здесь нужно вооружиться очками строгого рецензента и приводить места (каких, само по себе, разумеется, не бывало в романе). Не худо присовокуплять: «Почему вы, г. Булгарин, заставили Петра Ивановича открыться в любви так рано такой-то, или почему не продолжили разговора Петра Ивановича с Наполеоном, или зачем в самом месте развязки впутали поляка (можно придумать ему и фамилию даже)?» Всё это для того, чтобы читатели видели совершенное беспристрастие критика. Но самое главное — нужно соглашаться с жалобами журналистов наших, что действительно литературу нашу раздирает дух партий ужасным образом, и оттого никак нельзя подслушать справедливого суждения. Все мнения разделены на две стороны: одни на стороне Булгарина, а другие на стороне Орлова, и что они, между тем как их приверженцы нападают с таким ожесточением друг на друга, совершенно не знают между собою никакой вражды и внутренне, подобно всем великим гениям, уважают друг друга.