Годы - [46]

— Ну, разумеется, — засмеялся Мартин, по-видимому что-то вспомнив. — Чувства меры в ней было меньше, чем… Его пора выбросить, Нелл, — перебил себя он, раздраженный ее возней с фитилем.

— Нет-нет, — возразила Элинор. — Он вскипает вовремя.

Она помолчала. Протянув руку за чайницей, она отмерила чай для заварки, считая:

— Одна, две, три, четыре.

Она пользуется все той же старинной серебряной чайницей, отметил Мартин, — с задвижной крышкой. Он молча смотрел, как сестра методично отмеряет чай: одна, две, три, четыре ложки…

— Мы не спасем свои души ложью, — вдруг резко выговорил он.

О чем это он? — подумала Элинор.

— Когда я была с ними в Италии… — сказала она вслух.

Но тут открылась дверь, и вошла Кросби с блюдом. За ней в комнату вбежала собака.

— Я хотела сказать… — продолжила было Элинор, но она не могла сказать то, что намеревалась, пока Кросби крутилась в комнате.

— Мисс Элинор нужен новый чайник, — сказал Мартин, указав на старый медный чайник с почти стершимся орнаментом в виде роз, который он всегда терпеть не мог.

— Кросби, — сказала Элинор, все еще орудуя шпилькой, — не одобряет новых изобретений. Кросби и метрополитену себя не доверит, верно, Кросби?

Кросби усмехнулась. Они всегда говорили о ней в третьем лице, потому что она никогда не отвечала — лишь усмехалась. Собака принюхалась к блюду, которое Кросби только что поставила на стол.

— Кросби слишком раскормила животину, — сказал Мартин, указывая на собаку.

— Я постоянно это ей говорю, — откликнулась Элинор.

— На вашем месте, Кросби, — сказал Мартин, — я урезал бы ее рацион и каждое утро устраивал бы ей пробежки по парку.

Кросби широко открыла рот.

— Ах, мистер Мартин! — возмутилась она его жестокости.

Собака последовала за ней вон из комнаты.

— Кросби все та же, — сказал Мартин.

Элинор приподняла крышку чайника и заглянула внутрь. Пузырьков пока не было.

— Чертов чайник, — сказал Мартин. Он взял одну из вырезок и начал скручивать из нее жгут.

— Не надо, папа хочет сохранить их, — сказала Элинор. — Он был совсем не такой. — Она положила руку на вырезки. — Ничего общего.

— А какой он был? — спросил Мартин.

Элинор помолчала. Она могла ясно представить себе дядю: он держит в одной руке цилиндр, а другую положил ей на плечо; они остановились перед какой-то картиной. Но как описать его?

— Он водил меня в Национальную галерею, — сказала она.

— Человек он был весьма образованный, — сказал Мартин, — но при этом жуткий сноб.

— Только с виду, — сказала Элинор.

— И всегда придирался к Эжени по мелочам, — добавил Мартин.

— Представь, каково было жить с ней. Эти манеры…

Она выбросила руку в сторону, но не так, как это делала Эжени, подумал Мартин.

— Я любил ее, — сказал он. — Любил бывать там.

Он вспомнил неприбранную комнату: пианино открыто, окно тоже, ветер раздувает занавески, и тетя идет к нему навстречу, протягивая руки. «Какая радость, Мартин! Какая радость!» — обычно говорила она. Из чего состояла ее личная жизнь? — задавался он вопросом. У нее были романы? Должны были быть — разумеется, еще бы.

— Кажется, была некая история, — начал он, — насчет письма?

Он хотел сказать: «Кажется, у нее был с кем-то роман?» — но с сестрой говорить откровенно было труднее, чем с другими женщинами, потому что она все еще обращалась с ним как с мальчиком. Влюблялась ли когда-нибудь Элинор? — думал он, глядя на нее.

— Да, — сказала она, — была история…

Но в этот момент резко прозвенел электрический звонок. Она не договорила.

— Папа, — сказала Элинор и привстала.

— Не надо, — возразил Мартин. — Я схожу, — он встал. — Я обещал ему партию в шахматы.

— Спасибо, Мартин. Ему будет приятно, — сказала Элинор, чувствуя облегчение от того, что он вышел, оставив ее одну.

Она откинулась на спинку кресла. Как ужасна старость, думала она. Она отнимает у человека его способности — одну за другой, оставляя лишь что-то живое в сердцевине, оставляя — она сгребла в кучу газетные вырезки — лишь партию в шахматы и вечерний визит генерала Арбатнота.

Лучше умереть, как Эжени и Дигби, в расцвете сил, не потеряв ни одной из своих способностей. Но он был совсем не такой, думала Элинор, глядя на вырезки. «Мужчина исключительно привлекательной внешности… рыбачил, охотился, играл в гольф…» Нет, ничего похожего. Он был странным человеком. Слабым, чувствительным, любящим титулы, живопись. Часто его подавляла, как догадывалась Элинор, чрезмерная эмоциональность жены. Элинор отодвинула вырезки и взяла свою книгу. Удивительно, как по-разному двое воспринимают одного и того же человека, думала она. Вот Мартину нравилась Эжени, а ей — Дигби. Она начала читать.

Ей всегда хотелось больше знать о христианстве — с чего оно началось, что оно означало у своего истока. Бог есть любовь, Царствие Небесное внутри нас — все эти изречения, думала она, листая страницы, что они значат? Сами слова были прекрасны. Но кто сказал их — и когда? Носик чайника выпустил в нее струю пара, и она отодвинула его. Ветер гремел окнами в глубине дома, гнул низкорослые кусты, на которых все еще не было листьев. Эти слова сказал человек под фиговым деревом на горе, думала она. А другой человек записал их. Но что если сказанное тем человеком так же ложно, как и то, что этот человек — она прикоснулась ложкой к газетным вырезкам — говорит о Дигби? И вот я, думала она, глядя на фарфор в голландском буфете, сижу в гостиной, и во мне звучит отголосок сказанного кем-то много лет назад — слова дошли до меня (фарфор стал из голубого сине-серым) — через горы, через моря.