Годы - [102]

— Постой! — перебил ее Норт. — Ты вошла в кабинет, — он постучал по столу. — Ты представила рекомендательное письмо. Но кому?

— А, кому? — рассмеялась Сара. — Человеку в полосатых брюках. «Я знал вашего отца в Оксфорде», — сказал он, теребя листок промокательной бумаги, в углу которого было нарисовано колесо со спицами. Но что же вы считаете неразрешимым? — спросила его я, глядя на этого красно-деревянного типа, гладко выбритого, с розовыми подбородками, откормленного бараниной…

— На человека из редакции газеты, — поправил ее Норт, — который знал твоего отца. А потом?

— Там стоял гул и скрежет. Работали огромные машины; прибежали мальчишки с длинными листами — с оттисками, — черными, смазанными, влажными от типографской краски. «Простите, я на минуту отвлекусь», — сказал он и стал делать пометки на полях. Но у меня в ванне еврей, сказала я, — еврей… еврей… — Она вдруг замолчала и опустошила свой бокал.

Да, думал Норт, конечно, есть голос, есть отношение и отражение в лицах других людей; но есть и что-то еще — истинное — в тишине, возможно. Но тишины не было. Они слышали, как еврей шлепает в ванной; он, судя по всему, переступал с ноги на ногу, вытираясь. Наконец он отпер дверь и стал подниматься по лестнице. Трубы начали издавать гулкие урчащие звуки.

— И что из этого правда? — спросил Норт. Но Сара погрузилась в молчание. Произнесенные ею слова как будто сложились в его голове во фразу, значившую, что Сара бедна, что она должна зарабатывать на жизнь, но волнение, с которым она говорила — возможно, от вина, — создало образ другого человека, с другими чертами, которые надо было собрать воедино.

В доме теперь было тихо, не считая звука утекающей из ванны воды. На потолке дрожал водянистый узор. Качающиеся уличные фонари окрашивали дома напротив в странный бледно-розовый цвет. Дневной гул затих, телеги больше не громыхали по мостовой. Зеленщики, шарманщики, женщина, певшая гаммы, тромбонист — все укатили прочь свои тележки, задернули шторы, опустили крышки своих пианино. Было так тихо, что Норту на мгновение показалось, будто он в Африке, сидит на веранде под луной. Но он вернул себя к реальности.

— Как насчет приема? — сказал он, встал и затушил сигарету. Потом потянулся и взглянул на часы. — Пора. Иди, соберись, — поторопил он Сару. Потому что, думал он, если уж идти на прием, то нелепо туда являться, когда все расходятся. А прием уже, наверное, начался.

— О чем ты говорила? О чем ты говорила, Нелл? спросила Пегги у двери дома, чтобы отвлечь Элинор от желания заплатить за такси. — Простые люди — что должны сделать простые люди?

Элинор все еще копалась в своей сумочке и не ответила.

— Нет, я не могу этого позволить, — сказала она. — Вот, возьми.

Но Пегги оттолкнула ее руку, и монеты упали на ступеньки. Обе женщины нагнулись одновременно и столкнулись головами.

— Не трудись, — сказала Элинор, когда одна монета укатилась прочь. — Я во всем виновата.

Горничная открыла дверь и придерживала ее.

— И где же нам раздеться, — спросила Элинор, — здесь?

Они вошли в комнату на первом этаже, которая служила конторой, но сейчас была приспособлена под гардеробную. На столе стояло зеркало, а перед ним — поднос с заколками, гребнями и щетками для волос. Элинор подошла к зеркалу и быстро окинула себя взглядом.

— Форменная цыганка! — сказала она, проводя гребнем по волосам. — От загара черная, как негритос! — Она уступила место Пегги и стала ждать. — Интересно, не в этой ли комнате… — начала она.

— Что в этой комнате? — рассеянно переспросила Пегги. Она занималась своим лицом.

— …мы собирались, — сказала Элинор. Она огляделась. Комната явно по-прежнему использовалась как контора, но теперь на стене висели плакаты торговцев недвижимостью.

— Интересно, будет ли сегодня Китти, — проговорила она.

Пегги смотрела в зеркало и не ответила.

— Она теперь нечасто приезжает в город. Только на свадьбы, крестины и так далее, — продолжила Элинор.

Пегги обводила губы каким-то тюбиком.

— Вдруг встречаешь молодого человека ростом за шесть футов и понимаешь, что это тот самый малыш, — сказала Элинор.

Внимание Пегги было поглощено собственным лицом.

— Это каждый раз приходится делать? — спросила Элинор.

— Иначе я буду страшной, — сказала Пегги. Ей казалось, что напряжение вокруг ее губ и глаз видно со стороны. У нее совсем не было настроения идти на прием…

— О, как вы любезны! — вскрикнула Элинор. Горничная принесла монету в шесть пенсов. — Так, Пегги, — Элинор протянула монету племяннице, — позволь мне оплатить свою долю.

— Не дури, — сказала Пегги, отталкивая ее руку.

— Но это же я вызвала такси, — настаивала Элинор. Пегги направилась из комнаты. — Потому что я терпеть не могу ездить на приемы, — продолжала Элинор, следуя за ней и все так же протягивая монету, — по дешевке. Ты не помнишь дедушку? Он всегда говорил: «Не надо жалеть дегтя на хорошее судно». Когда мы вместе ходили за покупками, — продолжала она уже на лестнице, — он просил: «Покажите мне самое лучшее, что у вас есть».

— Я помню его, — сказала Пегги.

— Правда? — Элинор было приятно, что кто-то помнил ее отца. — Они сдают эти комнаты, я думаю, — добавила она, проходя мимо открытых дверей. — Здесь обитает стряпчий. — Она посмотрела на ящики с папками, на которых были видны белые надписи. — Я понимаю, зачем ты красишься — ну, используешь косметику. — Теперь Элинор взглянула на племянницу. — Тебе это идет. Выгладишь как-то светлее. Молодым это к лицу. Но — не мне. Я бы чувствовала себя замалеванной — или размалеванной, как правильно? И что мне делать с этими монетами, если ты их не возьмешь? Надо было оставить их в сумке, внизу. — Они поднимались все выше и выше. — Наверное, открыли все эти комнаты, — продолжала Элинор. Они добрались до красной ковровой дорожки. — Поэтому, если в комнатке Делии станет тесно… Нет, прием, конечно, еще не начался. Мы рано пришли. Все наверху. Я слышу их голоса. Идем. Мне войти первой?