Годы, тропы, ружье - [53]

Я и Макс вооружились запасными шестами, но я ни разу не коснулся камня: так бешено стремителен лет нашей лодки; каменистое дно мелькает перед моими глазами, будто клочья ленты в сбесившемся кино. Не больше двухсот метров выиграла река в своеобразном и захватывающем состязании с молчаливым кряжистым сибиряком. Даже сам Максимыч довольно улыбается, вытягивая лодку на береговой песочек. Садимся на берег, дымим прозрачным дымком махорочных вертушек. Я в это время с испугом вижу, как забытый мною Черный бросается с того берега в воду. Максимыч улыбкой успокаивает меня. Черные лохмы и хвост лайки замелькали в волнах. Собаку унесло гораздо ниже нас, но она сумела справиться с беснующимся потоком и скоро довольная, прибежала к нам, чтобы, в восторге от встречи, стряхнуть на нас прозрачно-водяную пыль со своих лохм.

Максимыч равнодушно указывает на старый след медведя, взбиравшегося от берега на крутой яр.

— Вчера прошел. Вечером, после дождя, свежо. Линьков ловил. Може, гусей стерег… Ишь ты, берег-то как утопал…

На илистой ленте заливчика видны ясные впадины лап медведя. Они похожи на отпечатки огромных, опухших рук человека.

Здесь же, под прозрачной водой, на дне видны лапчатые следы гусей. Я начинаю верить в тайгу, в ее жизнь, и мое сердце замирает в истоме охотничьих предчувствий.

— Это вот место зовется Бычий увал… — говорит довольный переправой Максимыч. — Самое место для медведя… Тут веснами они свадьбы правят… Филатыч сказывал, что он напоролся на пятерых зараз. Еле ноги унес…

Бычий увал, покрытый темным лесом, покатистыми суровыми пластами взмыл над недоступными скалами, от которых мы только отчалили. Вершина его вскинулась под самое небо. Мне хочется слушать Максимыча, но уже пора двигаться дальше: три лодки, вертясь на волнах, пересекают реку пониже нас и пристают к берегу. Максимыч лезет в лодку, а я бодро иду дальше. Настороженно держу ружье наготове. Мне очень хочется встретить зверя. За поворотом реки, по берегу, на многие километры тяжело распластались широкие каменные плиты. Идти по ним удобно. Останавливаюсь. Сажусь на белый скалистый выступ, похожий на кавказскую часовню, смотрю назад. Караван наш растянулся почти на километр. Последняя лодка только что показалась из-за поворота.

Против меня, внизу, реку пересекает зубчатая гряда. Мне любопытно, как Максимыч, перед искусством которого я начинаю благоговеть, будет прорываться на лодке сквозь бурлящую стену воды, и я спешу вниз. Из-под самого берега бесшумно (ничего не слышно за ревом реки, бьющейся о гряду) вылетает большой рыжий крохаль. Я вскидываю ружье, ударяю его, когда он уже на середине реки. Птица падает, словно устремляясь в воду за добычей, пропадает на долгое для меня мгновенье в клокочущей пене, потом волна уже далеко внизу подбрасывает ее вверх и мчит по течению. Максимыч что-то кричит. Макс останавливается с бечевой, лодка пристает к камню, и, когда крохаля подносит близко, Максимыч ловко, как острогой, пришпиливает птицу к камню и осторожно подтягивается с лодкой к ней вплотную. Мне по-мальчишески радостно от такого внимания к моей первой небогатой добыче. Я еще не представляю себе, как трудно добыть в это время птицу в тайге, но все же доволен, что я первый добыл мяса на похлебку, о которой с утра мечтает хитроватый увалень Петрович, идущий в бечеве с последней лодкой.

В тот день нам не удалось увеличить нашей добычи: серый чирок, сбитый мною вечером над рекой, был безвозвратно унесен волнами. Максимыч крепко сетовал на меня за напрасный выстрел. Промышленники-сибиряки почти не стреляют птицу. Выстрел, говорят они, угоняет зверя за десятки километров в тайгу.

4. Первая ночь

Мы раскинули стан на песчаном берегу Тагула. Втащили на берег лодки. Против нас — на другом берегу — стена высоченных утесов, закрывших от глаз заходящее солнце и похолодавшее небо. Вверху осталась небольшая полоса воздуха, разукрашенная обрывками розоватых облаков. С нашей стороны небо оборвано вздыбившейся тайгой.

Тагул присмирел под тяжелым покровом утесов и лишь далеким шумом напоминает о своем неуемном буйстве. Здесь, мимо нас, он скользит притомившимся, таящимся ласковым зверем. Его шерсть лоснится чуть заметными, холодно-розовыми отливами далекого неба; под скалами темнеет и наливается черной кровью — и только там, на убегающем завороте, снова поблескивает светлыми искрами.

Мы забрались от комаров на высокий берег — под темную сень застывших сосен. Стучат топоры. Максимыч и Петрович валят толстую лиственницу, — она не дает искр; Айдинов разжег огромный костер, чтобы coгреть землю, где мы будем спать.

Бледнеет небо. Гаснет река Из-под скал пахнуло холодом.

Садимся пить чай. Профессора настроены молчаливо. По-видимому, сильно притомились и почуяли, сколь тяжелым будет дальнейший путь.

Петрович, наваливший себе груду сухарей в деревянную чашку, заводит разговор о медведях. Их следов встретилось нам за день немало. Он рассказывает, как он раньше бывал здесь, как убил впервые изюбря.[26]

— Жирный, скаженный, как воронежский архиерей…

Все знают, что Петрович кичится своим прошлым, когда он служил у архиерея в кучерах. Сибиряки презирают его за это, особенно богатый Максимыч, добывающий за зиму по пятку соболей.