Годы, тропы, ружье - [49]

— Зачем? Я вас слышу и отсюда хорошо, — ответил и сухо.

Толстяк с удивлением вскинулся на меня, не успев стереть с лица язвительной улыбки.

Ште? Что вы тут делаете, маладой человек? Охотитесь?

Да, охочусь.

А вы не знаете, что это не дозволяется теперь? Э?

Отберите у него, золотце, ружье и птичек Отберите, золотце.

Женщина это сказала тихо, выгибаясь на жирном боку наиба, но для меня ее слова прозвучали ясно и громко, как выстрел в раскаленном застывшем воздухе, направленный в мою сторону.

Я молча, стараясь не показать волнения, достал из сумки свое удостоверение, выданное мне канцелярией наместника Кавказа, дававшее мне право охотиться во всякое время года на любую дичь. С наслаждением подал я бумажку стражнику — и тут же узнал ненавистную слащавую маску Семена. Наиб долго рассматривал удостоверение. Потом, с достоинством откинувшись на задок коляски, сквозь зубы протянул:

Э-э… Так вы для научных целей? Ну, что же с вами поделаешь.

Да, для научных целей, — повторил я насмешливо и посмотрел на женщину. Она глядела по-прежнему самодовольно, с милой наивной наглостью.

А птичек вы нам не подарите? — обратилась она ко мне беззаботно.

— Не могу

— Ну, трогайте — приказал начальник.

Лошадь рванулась вперед, едва не сбив меня с ног. Коляска укатила.

Я пролежал у ручья до самого вечера, стараясь унять в себе негодующие мысли и чувства.

— И что тебе эта женщина? — издевался я над собой. — Почему ты, несчастный рыцарь, вдруг вообразил, что она должна стать твоей Дульцинеей? Ты готов утолить свою жажду из первой лужи, обманно сверкнувшей на солнце.

Снег исчез с полей, деревья и травы стали зеленее и наряднее. Солнце уже совсем по-весеннему, горячо и жадно, охватило землю. По пригоркам ярко выступала молодая трава. Горы ясно высились в прозрачном голубом воздухе. И среди этих каменных громад мир стал еще больше и значительнее. Солнце снова согрело мою остывшую и разжиженную малярией кровь, и она горячо забилась во мне. Но я не хотел теперь думать о женщинах, я презирал их, ненавидел вместе с этой наложницей наиба.

На обратном пути Казбек несколько раз уводил меня с дороги. Но вечером куропатки резвились по полянкам и снимались вне выстрела. Мы спугнули несколько пар кекликов, отделившихся от стай в предчувствии весны. Их возбужденный крик доносился до нас со всех сторон. Широкое поле, алые пятна заката на ручьях и кустарниках, куропаточий гомон — сказочное, таинственное птичье царство.

Казбек горячился. На теле его сочилась во многих местах кровь, но он не хотел уняться. Наконец ему удалось прижать куропатку вплотную: стойка была короткой и мертвой. Одиночка кеклик вылетел рядом и закричал как-то по-особому резко и обеспокоенно, но я это услышал позднее. Я с наслаждением вскинул ружье, куропатка летела выше планки стволов, и я, похолодев, с испугом увидал, как левое крыло ее дало такой знакомый мне перебой. Да ведь это же мой кеклик! Я в страхе откинул ружье в сторону, но, не сдержав пальца, выстрелил. Куропатка в этот же момент резко опустилась на землю. Казбек, не сомневаясь, что она пристрелена, бросился вперед, не слыша моего дикого рева, и схватил птицу. Я вырвал у него из пасти обмершего от ужаса кеклика, два хвостовых пера тихо закружились в воздухе… Кеклик судорожно бился в моих руках, на глазах у него мелькала серая пленка. Но он был жив. Я снова посадил его за пазуху. Он затих. Что делать? Летал он еще неважно, любой хищник мог его поймать. Я решил опять унести его домой.

На перевале, как и в день именин, я увидел вдали степные пожары. Сегодня их было еще больше. Малые, как золотистые ожерелья, большие, как северное сияние, высокие, как морские маяки, они громоздились друг на друга и, сливаясь, тянулись к небу красной зловещей мольбой. Казалось, что не только степь, а и дальше — вся Россия охвачена пламенем. Но теперь я знал, что это пастухи овечьих отар выжигают прошлогоднюю траву, чтобы скорее пробились сквозь землю молодые поросли…

Из-под горы ко мне бешено несся всадник. Я узнал еще издали высокую тонкую фигурку мирового судьи. Полы черкески широко развевались на ветру, лезгин осадил около меня взмыленную гнедую лошадь и, наклонившись, закричал:

— Пронунциаменто! Я говорил: пронунциаменто. Кош! Кош!

И запылил по дороге в Нуху.

В поселке я узнал, что в России вчера произошла революция, известная теперь под именем Февральской.

На другой день на заре я был выбран заместителем председателя Революционного комитета Закатальского округа. Председатель, старый бородатый мулла Магомет-оглы, обнял и поцеловал меня, как сына; это тогда мне и на секунду не показалось странным. Я горячо ответил на его поцелуй. Тысяча разных голосов пели во мне, заглушая прошлое:

— Теперь скорее в Россию!

В этот же день я был командирован в Закаталы, в сопровождении пятерых понятых, для установления новой власти… Вечером, сумерками, я вошел в квартиру Наиба, чтобы арестовать его. В передней нас хотел задержать стражник Семен, но мы легко обезоружили его, и он жалобно заюлил, пытаясь поцеловать мне руку.

Наиб сидел за столом, пил чай вместе с зеленоглазой женщиной.

— А, маладой человек, — проговорил он, растерянно улыбаясь.