Годы с Пастернаком и без него - [184]

Зашла в церковь. Внутри она удивительная, живая. Просто выставка народного творчества. Есть, правда, и реликвии — «севастопольская икона» с русского корабля времен Крымской войны и «воронцовская плащаница», тоже из Севастополя. Может быть, поэтому — русское присутствие — в этой церкви чувствуешь себя как дома, у своих. Но нет, не только благородное умиление древней Богоматери (икона, кажется, XIV века, из Византии) успокаивает, но и общий семейный, домашний ее дух. Много самодельных иконок, фресок местной работы, наивных деревянных статуй — их приносили в дар те, кто верил Гарупской Богоматери. Вмурованные в стены дощечки с благодарностями от спасенных моряков, от их родных. Вышитые коврики, модели кораблей, самодельные лампадки — все ей, покровительнице. И это совсем не «пережитки прошлого» — вон то тут, то там на стенах около аналоя прикреплены детские рисунки с трогательными обетами: «Дорогая Богоматерь, вылечи моего дедушку, я обещаю сама ухаживать за своими животными и каждый день молиться». На рисунке — коровки, котята, солнце. И подпись: Элен. У стены, на маленьком столике школьная тетрадка и ручка на шнурке. Для обетов. На меня так подействовала живая вера местных прихожан, что я тоже решила написать в этой тетрадке обет. Конечно, о Борьке. Долго думала — по-французски или по-русски? Решила по-французски, поэтому, наверное, вышло так выспренно и многословно. И не надо так много обещать. Не справлюсь. Зачеркнуть? Но это глупо, ведь внутренне обет уже дан. Стояла, ломала голову… немцы в шортах в свою очередь подходили к тетрадке, было неловко слишком задерживаться. Так и осталось.

…Последние дни в Антибе. Вадик выходит, купается, загорел. Все время стоит замечательная погода, 24 градуса тепла, и вода теплая. А в полдень, когда идем обедать, даже жарко, на открытой террасе около «Бермуд», где обедаем, без шляпы невозможно сидеть. Вадик, конечно, шикует, заказывает знаменитую «дораду» — рыба вроде камбалы, но более сухая (и менее вкусная, по-моему), ее запекают в фольге, потом официант хирургическими щипчиками вынимает косточки, все это на отдельном столике рядом, на серебряном блюде, раскладывает натюрморт. Я вспомнила своего спутника-охотника и его заклинание на прощание: «Самый лучший буйабес (bouilleabaisse) в Антибе!» — и решила заказать на прощанье это самое прославленное блюдо Прованса, более того, в меню есть буйабес de luxe — так вот его! Вадик меня отговаривал — и был прав. Густое пюре из перемолотых вместе с костями рыб. В него кладется множество резко пахнущих трав, корки хлеба, натертые чесноком, цедра, помидоры, льют вино и оливковое масло. Все это темно-желтого цвета, потому что еще и шафран. Одну-две ложки можно проглотить, но как вспомнишь нашу янтарную уху с ломтиками лимона, прозрачную, как слеза… К тому же дико дорого.

…Вадик совсем окреп. Удалось даже его уговорить подняться к Гарупской Богоматери, чтобы с высоты попрощаться с Антибом. Дошли туда довольно быстро, потому что, оказывается, параллельно «крестной» улице проходит шоссе, и по нему идти совсем легко. День был такой нежный, нежаркий, и залив Жуан-ле-Пэн казался совсем близко; к тому же дорога туда — это спуск под гору, вниз, мы совсем не устанем, разве можно ни разу не побывать там?

Ведь именно туда, к этому золотистому пляжу, туманным днем 1 марта 1815 года пристало, обманув английский конвой, несколько парусников, и низложенный император шагнул на землю своей боготворимой Франции. Великие сто дней. Впрочем, кажется, первым с парусника шагнул на землю Камбронн. Зная, что в юности и Вадик был под обаянием этой легенды, я стала его уговаривать. Я знала, что из всей наполеоновской эпопеи именно эти великие сто дней — этот безумный порыв («это было сплошное умопомешательство», как пишут теперь во французских учебниках) в стране победившего рационализма — до сих пор его волнует. Как вторая попытка победить судьбу. Второе дыхание. Второе рождение.

Но пока спускались, он не переставал на меня ворчать. Действительно, беспрерывный поток машин навстречу. Посторониться некуда — пешеходные тропы не предусмотрены. Никто пешком не спускается — только на машинах. От шума моторов, мельканья скоро заболела голова, и романтическое настроение растаяло. Спускались больше двух часов. Наконец, в страшном раздражении, добрались до порта Жуан-ле-Пэн.

Французы чтут своего императора. Бюст. Огромное мозаичное панно. И, конечно, эта всегдашняя выспренность — выбито на каменной стеле: «Отсюда императорский орел полетит от башни к башне французских городов к высотам Нотр-Дама». Так он сказал на этом самом месте. Но ведь это было, это чудо было! Вот четыре жалких пушки, которые он бросил на берегу, чтобы почти без оружия, с маленьким отрядом, пройти ночью через горы и стать, расстегнув свой серый сюртук («стоял он в сером сюртуке», как пела Полина Егоровна маленькому Борьке), перед королевской армией: «Кто будет стрелять в своего императора?» И города в эйфории открывали ворота, «орел» летел — Гренобль, Лион, Версаль, Париж. Какая историческая красота жеста, как вспомнишь длиннобородые драки под византийскими коврами русской истории…