Годы оккупации - [83]

Изерман — отставной офицер, который писал мне письма из лагеря для военнопленных и даже присылал стихи, совсем неплохие.

Моя хозяйка, похоже, не рада:

— Хотела бы я знать, что ты там пишешь в своих книжках. Хоть раз приехал бы нормальный человек!

— Ты же знаешь: где падаль, там и стервятники. Приготовь кофе, а там видно будет.

— Как будто мне делать нечего! У меня как раз большая стирка. Нет, этому я дам от ворот поворот.

— Это будет совершенно неправильно. Таких людей нужно сперва выслушать, и вывести потом за рога. Тогда они уходят довольные, а иначе будут тут шастать и людей пугать. Кроме того, они ведь очень занятны.

Вскоре после этой беседы Луиза ввела ко мне гостя, молодого человека, в котором, кроме броской прически, не заметно никаких странностей. Мы садимся, и разговор сразу же заходит о политике. Я уж было испугался, что вот сейчас он начнет со мной толковать о том, почему он пошел или не пошел за Гитлером, но он высказывает совершенно здравые мысли. Во всяком случае не самое глупое, что вообще можно услышать. Политика, по его мнению, стала чересчур динамичной, чересчур зависит от чистой воли и движимых ею персонажей. Она перестала опираться на такие стабильные формы, как, например, семья, и тем самым перекрывается доступ для великих сил, находящихся за пределами человеческой власти, как, например, для удачи. Политика стала абстрактной и безжизненной; нужно вновь обратиться к простым, испытанным средствам.

— Это хорошая мысль. Но как же нам, отдельным людям, бороться с таким большим злом?

— Можно, к примеру, вернуться к барочной политике. Хотя бы при помощи браков.

— Возможно, это было бы разумнее, чем планы всех тех, кто занимается атомной бомбой. А вы уже думали о практическом применении?

— А как же! У меня есть сестра, ей только что исполнилось шестнадцать лет. Она очень красива.

— Вас можно поздравить.

— Да. А у Иосифа Сталина как раз есть сын, ему сейчас двадцать семь лет. С этого бы и начать!

— А что об этом думает барышня?

— Она прислушивается к моему совету.

— Понятно. Значит дело теперь за согласием Сталина.

— Вот потому-то я к вам и пришел. Если бы вы написали ему письмо…

— Но вы же знаете, что Сталин раньше грабил почтовые кареты.

— Не стоит обращать внимание на мелочи.

— Хорошо, я займусь этим вопросом.

Кажется, он остался доволен, прощается. Через три месяца — новое письмо; сейчас его занимают совершенно иные планы, о свадьбе больше ни слова. За это время он успел поработать истопником в военном госпитале в Восточной зоне и отсидел в тюрьме за то, что использовал на растопку литературу, предназначенную для социального просвещения больных. Сейчас он уже вышел на свободу. Он подписывается как «неутомимый сверлильщик» и сейчас ведет переписку с Папой римским Пием.

Кирххорст, 14 февраля 1947 г.

Моя почта меняется; это заставляет меня вспомнить любимое присловье Валериу Марку: «В жизни все случается, а также и противоположное».

После вот уже девятилетнего перерыва пришло наконец первое письмо от Магистра,[153] который за эти годы успел побывать в Англии театральным критиком и прочитать в Калькутте лекции по метафизике. В письме ни одного замечания или вопроса личного характера, как будто оно является продолжением беседы, начатой накануне. Такого рода пренебрежительность стоит того, чтобы на нее обратить внимание.

«С 1750 года стоит тьма; и я лично думаю, что все то ужасное, что с тех пор происходило, все эти пустопорожние и бездушные революции и войны, промышленные перевороты и безобразные достижения науки — все это обусловлено тем, что угасло первозданное солнце, которое сияло и сияет в глубинах Вселенной».

Значит, все-таки сияет! И я того же мнения.

В жизни случается все, а также противоположное. Филоктет и его стрела. На своем гористом острове Филоктет[154] много лет занимался моими книгами, а так как книги с необычайной легкостью порождают новые книги, то еще ряд лет он работал над сочинением об этих книгах. По мере того, как продвигалась вперед эта работа, многое в нашем мире менялось. Случился Сталинград, случилась безоговорочная капитуляция. При таких поворотах не только убивают людей, но и гибнут целые библиотеки. Тем не менее я узнал, что вскоре после этого его книга вышла. Один из приезжих, навестивших меня в те недобрые дни, сказал, что видел его книгу в витринах книжных магазинов. Говорят, что и текст, и оценки остались без изменений, кроме одной мелочи — желтой бумажной ленточки поверх переплета. «Окончательное разоблачение одного фашиста» — было написано на этой полоске.

Я завел у себя целую коллекцию подобных курьезов. Однако не следует думать о людях самое плохое; я готов предположить, что в роли махаона выступил ловкий издатель. Такие раны нужно посыпать ржавчиной от стрелы, которая их нанесла. Это испытанный рецепт.

Чтение: Сартр, «Le sursis». Пугает не столько само это явление, сколько его популярность.

Описание разложения у Золя еще было привязано к определенным местам — таким, как, например, мясные ряды, бордели, рынки. У Селина[155] и Сартра[156] оно пронизывает каждую фразу, каждую ситуацию. Чувствуется, что трупом становится все в целом.