Годы оккупации - [2]
Я наблюдаю за часовым, который должен стоять на посту перед домом. Он удобно развалился в плетеном кресле. Но ружье держит, как охотник в засаде. Появление командира никак не сказывается на его поведении, разве что, обращаясь к начальству, он говорит «сэр», причем с очевидным почтением.
Оказавшись в затворничестве, я, пользуясь случаем, принимаюсь за чтение Риккерта, до которого у меня до сих пор не доходили как следует руки, перемежая его «Августом и его временем» Карла Хёна. Временами в это занятие вторгается видение револьвера. Эта грубая железяка имела слишком мало общего с моей сущностью, чтобы представлять для нее серьезную угрозу.
На рассвете ушли американцы. Деревню они оставили после себя полуразгромленной. Мы все устали до изнеможения, как дети после ярмарки с ее толчеей, стрельбой, криками, балаганами, комнатами ужасов и музыкальными палатками.
Сегодня утром мы толковали об этом в школе с группой деревенских жителей и беженцев, которые собрались там после пролетевшей бури, все были немного взвинченные, немного обалдевшие, то есть в том настроении, которое берлинцы называют durchgedreht.[2] Общее мнение гласило, что мы еще легко отделались. В других населенных пунктах, как например возле железнодорожного переезда в Элерсгаузене, где молодежь из гитлерюгенда подбила танк, дела далеко не так хороши. Главное, нам повезло, что в ночь перед вступлением американцев отсюда ушли зенитчики, предварительно подорвав свои орудия. Последние дни были заполнены переговорами между партиями, вермахтом и фольксштурмом.[3] Мне, кроме того, что я сражался с гриппом, пришлось иметь дело со здешним крайслейтером,[4] а Лёнинг информировал меня о том, что в это время происходило в гаулейтерстве.[5] Когда партия удалилась в Голштинию, все стало гораздо проще. Мне с моими крестьянами было дано задание подстрелить два-три танка, чтобы прикрыть их отступление.
На этом примере я еще раз убедился в том, что у войны есть театральная сторона, о которой не узнаешь из документов, не говоря уже об истории. Тут, как и в частной жизни, порой действуют подспудные мотивы, которые почти никогда не проступают наружу. Ведется энергичный обстрел местности, чтобы наделать побольше шума и расстрелять снаряды и чтобы после можно было заявить, согласно заведенной традиции, что мы, дескать, «оборонялись до последнего патрона». Позицию удерживают до того момента, пока еще остается возможность для отступления, затем, отрапортовав обо всем в приукрашенном виде, испаряются, словно по волшебству. Я, разумеется, понимал, что эти голубчики задумывали, когда обсуждали планы обороны, но не подал виду, что догадываюсь: бывают такие положения, когда надо ставить друг для друга «золотые мосты».[6] Кроме того, в игре такого рода время от времени кто-то ходит с козыря, то есть расстреливает того, кто слишком поторопился открыть свои карты. Это помогает, уходя со сцены, до конца сохранить достойный вид, что и можно было в очередной раз наблюдать в нашем случае.
Ради того, чтобы наглядно в этом убедиться, я по пути в школу заглянул в пожарное депо, чтобы взглянуть на тело, которое там лежало на цементном полу. Лицо было изуродовано, как будто от падения с высоты или удара. Мундир был расстегнут, под правым соском выделялось бледным пятнышком входное отверстие пули. Этого могучего силача все побаивались; накануне вечером он еще выступал с зажигательной речью и в ту же ночь вышел из дома, чтобы скрыться и залечь на дно, как сейчас сплошь и рядом поступают другие. Его подчиненные, ныне ставшие вервольфами,[7] подстерегли его и без долгих разговоров застрелили. Что касается этих людей, то они таким образом подвели черту под прошлым: поворот к анархии начинается с преступления, с убийства, для этого человек должен повязать себя кровью.
На кладбище я повстречался с могильщиком, он рыл могилу возле самой ограды. Могильщик спросил меня, достаточно ли она глубока. Затем он заговорил о самоубийстве одного из власть имущих, о чем он только что услышал. «Вот он и помер, толстомордый-то». Он произнес это с благодушной улыбкой маленького человека, чувствующего себя в безопасности. Эти люди словно трава под дубами: их легко затоптать, но затоптанные они с той же легкостью снова выпрямляются. Падение власть имущих — для них всегда праздник.
В деревне и по окрестностям нет ни одного разрушенного дома. Говорят, что целы и мосты через канал и через Лейне,[8] несомненно, благодаря Лёнингу. Гаулейтер еще вчера произносил кровожадные речи, призывая население сопротивляться до последнего, а наутро его уже и след простыл.
Так что не все сбылось, чего можно было опасаться. Таково было общее ощущение, как можно было заключить по разговорам, которые я слышал в школе. Конечно, всплывали отдельные огорчительные подробности. Во многом это напоминало детей, которых без присмотра пустили в зоопарк. Тут пробуждаются разрушительные инстинкты. Так, например, машины, стоявшие на дороге или в сараях, были разобраны на части. Откопанные или найденные в захоронках продовольственные припасы были подвергнуты бессмысленному уничтожению. Их сжигали, полив бензином. Возможно, к этому подталкивает страх перед микробами, принявший маниакальные размеры. Старик Гауштейн рассказывал, какие страсти разгорелись вокруг его окорока:
