Год Змея - [25]

Раньше Фасольд был воеводой гуратского князя, отца Хортима. Колодезников сын, выросший далеко от Пустоши, — именно его гордый и крутой нравом князь долгое время считал своей правой рукой. Он изгнал Фасольда не за дела Хортима, а за собственную ошибку, но с тех пор воевода служил юному княжичу. Больше всего Фасольд напоминал Хортиму медведя — крупный, хмурый, с широкой грудью, поросшей седым волосом, хотя Фасольду было немногим больше пятидесяти. Волосы на голове, обрезанные ниже челюстей и тоже полностью седые, у него не то вились, не то лохматились. Кустистые брови сходились над неприветливыми серо-голубыми глазами. В когда-то разорванном и криво сросшемся ухе висела маленькая серебряная серьга.

— Мстивой Войлич — мерзкий человек, — угрюмо проговорил Фасольд и стиснул обух верного топора. — Не говори потом, что я не предупреждал тебя… княжич.

Ему будет тяжело назвать юнца князем, а ведь теперь Гурат-град сожжен, и Кивр Горбович, его правитель, мёртв. Фасольд посмотрел на повёрнутую к нему часть лица Хортима. Породистый горбатый нос, черный глаз под чёрной же бровью, густые, почти девичьи ресницы. И снова густые и чёрные волосы, размётанные по плечам и перехваченные у лба тесьмой. Но Хортим не был красив. За время изгнания он осунулся, а ветра словно выдубили его черты. Выемки щёк, ранние морщинки в складках век, в уголках губ. И, когда он повернулся к воеводе, Фасольд снова увидел взбухший малиновый ожог под его правой скулой, стекающий сначала на подбородок и шею, потом — на руку и, Фасольд знал это, на бок под одеждой.

Единственная встреча Сармата с княжичем, случившаяся пару лет назад, закончилась плохо.

— Хватит об этом, — сказал Хортим тихо, но решительно. Корабль шёл в исполинские, уходящие под воду ворота, и люди на боковых пристанях встречали его взглядами. — Держи себя в руках.

Воевода не терпел, когда ему указывал мальчишка. Фасольд — муж и воин, он грабил тукерские шатры, резал, жёг и насиловал, когда Хортима и на свете не было. Но тот, пусть и разменял только девятнадцатую осень и, как и все, сидел на вёслах, не позволял забывать, кто здесь власть. Фасольд помог Хортиму добыть корабль и привёл своих людей, тех немногих, что ушли за воеводой. Не потому, что Фасольда любили — раньше его душегубам жилось привольно, а теперь Кивр Горбович спустил бы с них по три шкуры. (Фасольд осклабился. «И тебя взяла могила, гордый гуратский князь. Бывший соратник. Злейший враг»). Но сердцем отряда оставалась Соколья дюжина Хортима. Отчаянные парни, горячие головы, самому старшему из которых не было и двадцати пяти. Они слушались княжича беспрекословно, хотя тот не слыл сильным воином и редко позволял пускаться в набеги. Соколья дюжина — половина от того, что привёл Фасольд, но Хортим ценил её вчетверо больше.

Корабль причалил к Волынской пристани. В морозном воздухе заливались колокола и застывали крики людей и чаек, шумел порт: десятки рабочих разгружали трюмы. Они сновали по мостам из тёмного северного дерева, несли мешки с зерном, бочки с рыбой и пивом, рулоны тканей. Дальше от побережья начинался рынок — длинные торговые ряды, обрывающиеся у вторых ворот, поменьше, но с двумя железными волчьими головами.

— Неплохо у них тут, — заметил Арха, становясь по праву руку от Хортима. Услышав его, Фасольд нахмурился. Арха — один из Сокольей дюжины, ближайший друг княжича. Его бешеный и игривый, но покорный пёс. Гуратское солнце не щадило Арху: из его кожи и прозрачных, как стеклянные струны, волос, заплетенных в косу, кажется, вытекла вся краска. Серые глаза имели красноватый оттенок, в них лопались сосуды, а на кусочке шеи и пальцах бугрились зажившие ожоги — Арха вытаскивал господина из-под сарматова огня. — Если ничего и не добьёмся, то хотя бы поедим.

Его люди смертельно устали, с горечью подумал Хортим. Арха пытался развеселить его, но невольно натолкнул на мысль, насколько они измотаны и голодны. Случись что, Мстивой Войлич раздавит их одним мизинцем.

Корабль уже встречали. Не успел Хортим по подогнанной дощечке спуститься на землю, как к нему приблизился человек — глава небольшого, но вооружённого отряда. У человека были кудрявые, светлые в рыжину волосы, шапка, подбитая соболиным мехом, и богатый кафтан, но главное — меч в ножнах.

Хортим откашлялся.

— Мир Волчьей Волыни. Я — гуратский княжич Хортим Горбович. — (Как будто они не знали!) — А это — мои люди. Мы пришли к вашему господину.

Человек, крепкий и молодой, лет тридцати, почесал рыжеватую бороду. Обманчиво расслабленный жест — его светлые глаза не мигали.

— Мир и тебе, княжич, — сказал он. — Меня зовут Тужир, и я кметь князя Мстивоя. Позволь провести тебя к нему.

В Княжьих горах было довольно княжеств и их столиц, но три из них — кряжистый Черногород, ослепительный Гурат и холодная Волынь — разительно отличались друг от друга. Запад, юг и северо-восток. Быт, некоторые обычаи, имена — в Черногороде они зачастую были хлёсткие, похожие на бесснежную зиму, в Гурате — певучие и звонкие. В Волыни — более мягкие, восточные.

За вторыми воротами, с волчьими головами, открывался вид на крепость Мстивоя Войлича. Она была такая же круглая, как и весь город. Окольцованная каменными стенами, за которыми стояли дома, напоминающие перевёрнутые корабли — в них жили воины, ходившие со Мстивоем в походы. А по центру, будто выложенный горой, высился сам Волчий дом. В нём по случаю прибытия гостей собрали пир. Этот обычай чтили везде, будь то Черногород или Гурат-град: никто не говорил о делах сразу. Сделать это — оскорбить хозяина и покрыть себя позором. Сейчас Хортиму меньше всего хотелось веселиться, но порядки не обсуждали.