Год за год - [11]

Вечер.

В Мадлен — Вивальди. Потом — при огнях — вдоль Сены...

Будто розу или жабу,

он берег свое лицо —

этому замечательному образу (О. Мандельштам) очень помогает еще и алфавитная близость ж и з.

Стихи я теперь пишу все какие-то прощальные: каждое — словно последнее в цикле.

7 утра, Страстной четверг. 830.

В кафе на Монмартре, еще почти ни души; и первое бледноватое солнце.

Вечер — Двенадцать Евангелий.

Для меня 6-я заповедь самая… обнадеживающая (словно мне она адресована).

Альп предвестьем зари задеты

и до розовости разогреты

полустесанные вершины.

3 мая, суббота.

Альпы, Альпы, Альпы — до горизонта и дальше — уходили за верхнюю границу иллюминатора. С Корсики — в Париж.

Пасха в этом году — 27 апреля. А ближайший храм — в Ницце. 26-го поутру выехали на машине в Ajaccio. Но когда пошел серпантин, которого Наташа не любит, пришлось бросить машину в высокогорной деревне и пересесть на лихача-таксиста. В последнюю минуту забежали на рейсовый огромный паром (6 часов в пути).

Паства, приход. Несколько последних русских аристократов — остаток, не растворяемый ни в какой среде. Нарядные холеные старухи и старики. Ну и — нынешняя разбавка — молдаване, вероятно, хохлы… В 10 вечера Крестный ход (приход константинопольский, о. Михаил с легким акцентом); полоумный француз махал фонариком и мешал, выкрикивая из окна дома, выходящего боковым фасадом на церковный двор, какую-то ахинею. Праздничное многолюдство, а потом молодежь с зажженными свечами расходилась по ночному городу. Ноги уже не несли, взяли такси до центра, а уж там, в ниццевском “латинском квартале”, от души разговелись за уличным столиком в третьем часу ночи.

…В 6 часов утра шли совсем пустой Ниццей, вымытыми непросохшими мостовыми с недоубранным мусором. Паром отходил от берега — Ницца густо застроена виллами, но так, что не нарушены абрисы холмов и предгорий. Не то что в Крыму: вертикальные вытянутые коробки, выстроенные совками и для совков в пику ландшафту.

Почему в позапрошлом веке ехали в Ниццу и не ехали в Крым, где было, конечно, и дешевле, а главное, намного красивее? Отсутствие бытовой “инфраструктуры”, житейская нечистота, антисанитария, отсутствие общества…

В Европе дворянам было удобнее, разночинцам и революционерам — вольготнее. Ехали “на отдых” не столько даже за красотой и мягким климатом, сколько за цивилизацией. Тютчева в Ницце легко представить, в Крыму — с трудом.

4 мая, 9 утра.

Инстинкт государственного самосохранения у русских — либо носит монструозный характер, либо отсутствует вообще.

Красная Горка. На литургии.

Видимо, сказывается все-таки средиземноморский ниццевский климат.

В Париже таких холеных породистых особей (какие стеклись в пасхальную ночь там) — уже не осталось, повымирали. (А в середине 80-х, помню, еще встречались.)

Счастливый я человек: знаю, что такое русская красота. И мало нас — таких… таких “счастливцев праздных” (очень даже не праздных! Ибо очень большие нужны усилия и духовная… тонкость вкуса, чтобы ее углядеть). Из известного интеллигентского мира — ее знают считаные единицы, не более. Высшие ее проявления помнятся: в Изборской котловине, на Беломорье, в Кириллове. И на Волге. Когда состояние природы достигает уровня… рублевской “Троицы”. “Тогда еще клевер пах за нашей околицей”...

Уходит она из мира.

Это культурный позор и бессмыслица, что до сих пор нет полного и грамотного издания “Записок” Андрея Тим. Болотова, написанных 200 лет назад. Целиком ли выходили они в 1931 году? Но в любом случае то издание полностью устарело. Им место в Литпамятниках, а издавались они в “смутное время” конца 80-х — начала 90-х гг. в малограмотных “Современнике” (где перепутаны целые фрагменты и тетради) и “Терре”, где неизвестно кем проведены обильные сокращения. А ведь они могли по праву стать русской настольной книгой — национальной сагой, не уступающей аксаковским Хроникам.

“Можно сей год (1760-й, Болотову 22 года) почесть уже весьма достопамятным в моей жизни, ибо с начала оного начал я сам себя образовывать, обделывать свой разум, исправлять сердце и делаться человеком”.

А когда я стал “делаться человеком”? В 72—73 гг., после “Из-под глыб” и “Света во тьме” Франка. До них был Шестов, отучивший меня от материализма. Но человеком я становился в несколько этапов, следующий — освобождающий — аж за 50 лет.

Можно сказать, что Болотов стоит у истоков самиздата-тамиздата, правда не оппозиционного. “…Возгремел повсюду у нас слух и поразительное для всей Европы известие о бешенстве французских революционистов и казнении ими своего доброго и невинного короля Людовика XVI. Мы не могли без содрогания читать обстоятельного описания о сем страшном происшествии, сообщенном свету в гамбургских газетах. И как многие другие хотели оное читать, то взял я на себя труд и перевел все статьи, до того относящиеся и из коих набралась целая книжка, которая и хранится и поныне еще в моей библиотеке”.

5 мая.

“Матрёнин двор”. “Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределённым тёмным тряпьём, таким бесценным в жизни рабочего человека”.