Год веселых речек - [17]

— Ай, пиши. Ты — грамотный!

Хлопнул инженера по плечу, встал, без всяких церемоний простился и уехал.

Оставшись один, Таган попросил Джемал-эдже никого к нему не пускать и сел за статью. Она была задумана еще без Мергенова и до настойчивой просьбы секретаря райкома; Мергенов лишь подтолкнул, ускорил процесс.

На солнышке расстелен холст и по нему рассыпан тонким слоем рис для просушки. Мать сидит, перебирает шерсть, посматривает на ворота; как бы кто не зашел и не помешал сыну. Роль незавидная. Простодушной крестьянке ни разу в жизни не доводилось отказывать людям в гостеприимстве.

Первым появился Ярнепес, с какой-то бумагой в руке. Зычно выкрикнул имя инженера.

— Тише, тише! Нет его. — Джемал опустила глаза. Понятно, Таган в комнате, он очень занят; на всякий случай Ярнепес спросил, будет ли Таган вечером.

— А как же, обязательно вечером заходи. Он любит тебя и всегда рад тебе.

Опять она перебирает шерсть, сокрушается: даже чаю не предложила. Если бы сын спал, так не жалко разбудить; но ведь он занят важным делом — нельзя беспокоить.

По пути в червоводню за ней зашли девушки. И рта не успели раскрыть, а Джемал уже таинственно зашептала:

— Тише, тише! — Как будто умирал кто-то в доме. Девушки перепугались.

— Что случилось? Дедушка Сувхан заболел?

— Да нет… да ну вас! Только тише, тише вы! Ступайте, я приду.

Шелководки переглянулись. Наверное, сын, как все городские, еще спит, и сердобольная матушка не хочет его будить.

Одна даже спросила:

— Таган-джан дома?

— Не обворожить ли ты его пришла, ишь какая любопытная! — рассердилась Джемал.

Едва спровадила шелководок, как со стороны сада во двор ввалился кузнец в сопровождении Айнабат.

Глухой на оба уха, кузнец под самым окном с неимоверным грохотом бросил железный лист, а девушка глянула в окно, и на весь двор зазвенел ее голос:

— Здравствуй, бумажная душа! Такое утро, а он, точно святой ишан, в темную келью залез. Извини уж, мы всего на минуточку. При этом она оглядывалась и глазами подбадривала оробевшего кузнеца.

— Да куда вы, куда вы! — всплеснув руками, кинулась к ним Джемал-эдже. Таган появился в дверях, и он вовсе не был сердит на мать, которая чуть не до слез огорчилась тем, что не укараулила сына от быстрой, как молния, Айнабат.

— Мы уже начали готовить щиты, — тараторила девчонка. — Помоги. Вот Бяшим-ага опытный мастер, он в чертежах разбирается, мы сами изготовим, только наметь.

— Вот это я понимаю! — обрадовался Таган и стал чертить карандашом на синеватом листе железа разные формы отверстий. — Вот, пожалуйста. Потом я еще зайду в кузницу, а сейчас…

— Так мы правда помешали? — испугалась или притворилась испуганной Айнабат.

— Думаешь, зря тебя останавливали? Ты вечно старших не слушаешь, — укоряла девушку Джемал-эдже.

— Да пустяки, успею, — сказал Таган.

Кузнец, так за все время и не проронивший ни слова, взвалил на плечо железо и двинулся вслед за Айнабат.

Мать усилила бдительность. Отложила шерсть и примялась бродить от ворот к саду, отгоняя кур, падких на рис.

На дороге за воротами показалась статная фигура: вернулся из города Сувхан, и у Джемал отлегло от сердца. Свекор сменит ее, а то ведь ей давно пора в червоводню, там ждут. Но вот свекор, помахивая камчой, приблизился к дому, и невестка пуще прежнего забеспокоилась. Какой он караульщик! Сейчас велит подать чай в комнату, где занимается Таган, и начнет рассказывать, как ездил в город. Нет, не жди теперь покоя. Задержать бы старика, да как задержишь, когда он идет в собственный дом. И Джемал пустилась на хитрость.

Не успел свекор дойти до крыльца, как она тихим голосом сообщила печальную новость:

— Наша ослица с утра невеселая, не пьет, не ест. Уж не заболела ли?

Сувхан круто повернул в хлев. Мышастая ослица, прядая ушами, потянулась к нему. Бурый осленок тоже поднял голову. Сувхан принялся ощупывать их.

— А Таган-джан с утра сидит пишет. Ему, видно, поручили важное дело, — стоя за спиной свекра говорила невестка.

— Много ты понимаешь! — перебил ее Сувхан. — Кто ему поручит? Таган-джан сам им поручает… Видела бы ты, как он с людьми толкует.

— Строго-настрого приказал караулить, никого не пускать. А люди, как нарочно, идут и идут. Ярнепес… хоть и стыдно врать, все-таки согрешила: нет, мол, дома, вечером приходи.

— Подумаешь! Ярнепес, так уж мы должны и работу бросить. Какой же стыд? Дай-ка мне чаю.

— Сейчас. И все-таки нехорошо обманывать, а я, грешница, обманула.

— Ну нечего зря молоть; пусть твой грех будет моим грехом. Нашла пустой разговор, — проворчал Сувхан, подбрасывая ослице люцерны.

— Так уж ты карауль, никого не пускай.

— Заладила! Не понимают без нее.

Невестка вскипятила воду в тунче[5], убрала рис и ушла. Сувхан поглядывал за ворота, скучал. Он не привык к одиночеству, и оно уже начинало его тяготить. Хотелось кому-нибудь рассказать, как съездил и о чем думал по дороге. А внук за стеной корпел над своими бумагами, точно читал молитву, которой не предвиделось конца. Время от времени он вставал, расхаживал по комнате и бормотал себе под нос обрывки фраз, потом останавливался у стены, машинально гладил висевшее на турьих рогах дедово ружье и снова садился за стол, набрасывая строчку за строчкой. Дело подвигалось к концу, когда на веранде раздался голос деда.