Год - тринадцать месяцев - [3]

Хожу вдоль строя. Руки — за спиной. На лице — грозная маска. В голове сумбур. Ну хорошо, допустим, что сейчас Сомов сделает шаг вперед. Что из этого? Как что? Я накажу его, и впредь другим неповадно будет прятаться за спины товарищей. Значит, искомое добивается под страхом наказания и ради наказания. Кажется, искусство дрессировки ушло дальше, чем моя педагогика. А что мне делать? Дать по ним холостой очередью из хороших слов, как Полина Поликарповна? Нет, словами надо дорожить, иначе наступит инфляция, и я разорюсь… Что-то они притихли. По рядам прошел шепоток. Оборачиваюсь: в нашу сторону смотрит Дора Матвеевна — директор школы.

— Григорий Иванович, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Приказав строю стоять смирно и ждать меня, я последовал за директором.

Двойка за внешний вид

Кабинет директора тут же, рядом с учительской. Дора Матвеевна прошла за стол и кивнула мне:

— Садитесь. Что у вас с классом?

— Плохо вели себя. Наказаны.

— Очень хорошо, что вы с первого дня берете вожжи в руки, но сегодня не столько рабочий, сколько официальный, торжественный день. Могут быть посторонние люди, комиссии, представители, и сами понимаете, не очень-то приятно выглядит кабинет руководителя школы, у дверей которого красуется строй наказанных детей. Вы согласны со мной?

— В общем-то да, конечно…

— Вот и хорошо. Отпустите их.

— Но я обещал довести начатое до конца.

— И довели бы непременно, если бы не указание свыше. Так и объясните: директор задерживает по неотложному делу. Ваш авторитет не пострадает.

Железно-резиновая логика! Во всяком случае, мои аргументы исчерпаны. Я встал, но был задержан жестом ее руки.

— Григорий Иванович, я должна вам сделать небольшое замечание. Не как директор, а как старший товарищ, по-матерински, так сказать.

— Слушаю вас.

— Мы должны быть во всем примером для учащихся. Сегодня многие наши женщины пришли в довольно-таки легкомысленных нарядах. Об этом я еще буду говорить. Из мужчин, пожалуй, только вы один заработали сегодня двоечку. Вы уже не студент. Вы учитель. Для вашего положения больше подходит не безрукавка, а костюм и рубашка с галстуком…

В грубоватом голосе Доры Матвеевны отчетливо слышатся старательно-задушевные ноты. Следовало бы на ее сердечность ответить откровенностью. Но мне почему-то не хочется рассказывать ей о себе, о том, что еще в школе я износил небольшой штатский гардероб отца-офицера, не вернувшегося с войны, что в институте я часто пропускал вечера, пока на третьем курсе мне сшили первый костюм, что костюм мой, темный и теплый, не пригож для этой поры…

— Так вы, надеюсь, согласны со мной?

— Благодарю вас.

— Да, я чуть не забыла. Разрешите поздравить вас лично с началом учебного года. С первым годом в вашей педагогической деятельности.

— Спасибо.

— Надеюсь, мы с вами всегда будем работать дружно, рука об руку.

Я отвечал на ровное рукопожатие Доры Матвеевны чистосердечно. Говорят, она вступила в сан директора четверть века назад, за два года до моего рождения. С таким кормчим никакие бури не страшны!

Я вышел из кабинета и — обмер. От моего класса и следов не осталось. Их старательно вытирала влажной тряпкой уборщица.

Ушли. Демонстративно, без спроса. Наплевали на мой авторитет.

А есть ли у меня этот самый авторитет? И каков он?

Из чего его делают?

Капля камень долбит

Узнал и я, что такое бессонница. Всю ночь стояли, как у царя Бориса Годунова, «мальчики кровавые в глазах». Наутро этим помутневшим взглядом я и уставился на класс.

— Ну?! — изрек я вместо приветствия.

Каково же было потрясение, когда я увидел медленно поднимавшуюся с последней парты тощую фигуру Сомова.

— Это я пустил муху, — тихо сказал он, старательно пряча глаза.

Милый Сомов! Черт бы тебя побрал! Если бы ты знал, как мне хочется удушить тебя в своих объятиях. Спрятав кое-как ликование, я отчитал Сомова и в честь моей триумфальной победы над антипедагогической мухой великодушно простил и его и класс.

Кто мог бы подумать, что высокую сознательность в Сомове пробудил отнюдь не я? Проверяя дневники в конце недели, я нашел у него забытый клочок бумаги, на котором было нацарапано:

«Сом! Сомяра! Учти! Если не признаешься перед всеми, будет тебе темная. Понятно?

Справедливые мстители!»

Чтение этого документа оставляло одно утешение: есть справедливые люди в моем отборном классе! Правда, его чаще зовут сборным, а кое-кто идет еще дальше и величает сбродом. Но даже в этом определении есть кое-что от объективной истины.

Школа-новостройка всегда большая радость для района. Она разгружает остальные школы. И хотя строго положено переводить в новостройку учеников согласно данным микрорайона, редкий директор устоит перед соблазном микрочувств и не спихнет в нее нескольких холериков с постными дневниками.

В моем классе собрались ребята из пяти школ. Оттого он и пестр, как лоскутное одеяло. Ребята держатся группками. Ведут какие-то междоусобные споры. А если, позабыв распри, и объединяются, то отнюдь не для воплощения в жизнь лучших идеалов директора школы. Чтобы в этом убедиться, достаточно пройтись по коридору.

— Григорий Иванович, — решительно преграждает мне дорогу уборщица тетя Клава, — вы бы приструнили своих. Цельный воз после себя мусору оставляют. Самый что ни на есть грязнущий класс на этаже!