Год Шекспира - [5]

Всегда к услугам Вашей милости,

Уильям Шекспир

Как солнце пурпур свой стремит в зенит,

с зарею хнычущей простившись всласть —

Адонис юный зверя бить спешит.

Одно из двух: охота или страсть.

        Венера льнет к нему, утратив стыд,

        надеясь, что мальчишку обольстит.

«Ты, чья краса моей красе укор

трехкратный! Ты, что сладостью своей

не только смертным — нимфам нос утер —

румяней роз, белее голубей!

        Творений краше у Природы нет!

        Умрешь — померкнет мир тебе вослед!

Молю: ну спешься, юный сердцеед.

Пусть гордый конь в сторонке отдохнет.

Яви мне эту милость — и в ответ

укромным тайнам потеряешь счет.

        Присядь со мной — здесь змеи не шипят —

        и выпей поцелуя сладкий яд.

Ты не пресытишь уст — столь многолик

мой голод. Каждый поцелуй — секрет:

вот — десять кратких, как единый миг,

и бесконечный, длительный — вослед.

        Так летний день для нас среди забав

        промчится как единый миг, стремглав».

Возлюбленного за руку берет.

Готова ему кожу облизать,

и терпкий, смертный, юношеский пот

богине — как целительный бальзам.

        Неистова в желании своем,

        с коня стянула юношу силком.

В одной руке поводья жеребца,

другой — настойчиво к себе влечет

набрякшего смущением юнца,

скривившего недоуме́нно рот.

        Она вся раскраснелась, жарко льнет.

        Он красен от стыда, но сам — как лед.

На сук уздечку — конь не удерет! —

проворно крепит. Сколь любовь сильна!

Теперь пришел наезднику черед —

его повергла на́ спину она

        (мечтая в тайне, чтоб наоборот).

        Не страстью, так хоть силою возьмет!

Она упала следом. Так и льнет.

Коленями и бедрами зажат,

он лишь мычит — впилась губами в рот.

Целуясь, невозможно возражать.

        Страсть намекает быстрым язычком:

        «Бранишься? Поцелуй губам — замком».

Чтоб охладить в мальчишке жар стыда,

она лукаво льет потоки слез —

потом их осушает без труда

дыханьем легким, золотом волос.

        Бесстыдством он проказницу корит —

        но тотчас поцелуем рот закрыт.

Так, как порой неистово, взахлеб

голодные орлицы клювом рвут

плоть, перья, кости жертвы — чтобы зоб

успеть забить за несколько минут —

        лоб, щеки, шею ищет жадный рот.

        Переведет дыханье — вновь начнет.

Не в силах вырваться, юнец сердит.

Их лица взмокли — но не страсти пот,

а пар дыхания щеку влажнит.

Она его самозабвенно пьет.

        Ей кажется, что вся она — цветник,

        а он дождем небесным к ней приник.

Глянь! Словно птенчик, угодивший в сеть,

Адонис бьется — столь ему претят

ее объятья, что крепки, как смерть.

От гнева он прекраснее стократ.

        Пусть ливень реку делает полней —

        опасен берегам сезон дождей.

Надеясь пробудить в нем аппетит,

на ушко шепчет сотни сладких слов.

А привереда губы воротит —

то бел как мел, то от стыда пунцов.

        Румянцем пышущий он лаком ей,

        а побледнел — любовь еще сильней.

У любящих нет выбора. И вот

бессмертная дает юнцу обет,

что обретет свободу, коль вернет

хотя б единый поцелуй в ответ:

        пускай от долгих слез щека влажна,

        лобзание оплатит долг сполна.

Он задирает голову — хитер,

как щеголь, что сквозь локонов покров

глазеет — но, ответный встретив взор,

потупится. Он уступить готов.

        Уста раскрыты. Жар ее объял —

        а он, зажмурясь, увильнул, нахал.

Как путнику, что жаждой изможден —

глоток насущный — так бедняжке был

тот поцелуй, что дать страшился он.

Водой охолонули — пуще пыл.

        «Жестокосердный, смилуйся, малыш! —

        ведь я молю о поцелуе лишь!

О том молю, о чем молил меня

жестоковыйный Бог войны — герой,

что без сражений не провел ни дня.

Натешившись кровавою игрой,

        о том, чем ты сегодня пренебрег,

        как раб молил победоносный бог.

Он мой алтарь оружием своим

украсил, шлем склонил, отбросил щит.

Учился играм, танцам пантомим —

дурачащийся увалень смешит.

        Забыл муштру, смирил свой грубый нрав,

        не поле брани — ложе ласк избрав.

Так победитель побежденным стал.

На цепь из алых роз посажен — он,

пред чьим напором уступала сталь —

надменностью лукавою сражен.

        Тебе же та — что выиграла бой

        с владыкой битв — готова стать рабой.

Касаньем губ богиню удостой!

(Мои не столь прекрасны — все ж красней

иных.) Ведь поцелуй ни твой, ни мой —

наш общий. Взгляда отводить не смей!

        Глазам моим ты безраздельно люб —

        так что ж мешает единенью губ?

Смущен? Давай зажмуримся, чтоб днем

настала ночь — и одолеешь стыд.

Любовью наслаждаются вдвоем:

осмелься же, ведь нас никто не зрит.

        Что до фиалок, ставших ложем нам —

        то сплетничать не свойственно цветам.

Нежнейший пух над верхнею губой

свидетельствует, сколь невинен ты.

Спеши любить, пока ты молодой —

недолог век у смертной красоты.

        Коли не срежешь вовремя бутон —

        либо сгниет, либо зачахнет он.

Будь я стара, морщиниста, дурна —

шершава кожа, волос не упруг,

жирна или костлява, лишена

изящества — понятен твой испуг.

        Ответствуй, равнодушный истукан,

        ужель во мне ты отыскал изъян?

Глянь! На челе морщины ни одной

и серых глаз подвижна глубина.

Я молодею каждою весной.

Плоть горяча, округла и нежна.

        Коснусь тебя — ладонь моя влажней.

        Страшусь, расплавится в руке твоей.