Год садовода - [9]

Впрочем, при беглом взгляде на садовода издали, вы не увидите ничего, кроме его зада: всё остальное, как то голова, руки и ноги, находится попросту под последним.

— Благодарю за внимание; да, всего пропасть: нарциссы, гиацинты и тацеты, viola cornuta и пупавник, камнеломка, драба, и арабис, и гутчинсия, и белая буквица, и весенний вереск. А сколько ещё расцветет завтра или послезавтра — вот посмотрите!

Смотреть, понятное дело, может каждый.

— Ах, какой хорошенький лиловый цветочек! — воскликнет какой-нибудь непосвященный, на что садовод с некоторой обидой возразит: — Это — Petrocallis pyrenaica! Потому что садовод помешан на названиях; цветок без названия — это, выражаясь языком Платона, цветок без метафизической идеи; он просто лишен истинной, полноценной реальности. Безымянный цветок — сорняк; цветок с латинским названием находится уже на некоем профессиональном уровне. Скажем, выросла у вас на клумбе крапива; вы взяли и прикрепили табличку с надписью: «Urtica dioica» и невольно стали относиться к ней с уважением: даже землю ей рыхлите и удобряете чилийской селитрой.

Беседуя с садоводом, обязательно спросите его:

— Как называется эта роза?

— Это «Бурмистер ван Толле», — польщенный, ответит он. — А вон там — «Мадам Клер Мордье».

И подумает о вас ласково: «Какой учтивый, благовоспитанный человек». Но сами остерегайтесь прибегать к названиям. Но говорите, например: «Какой у вас там расцвел oтличный Arabis», а то как бы садовод не обозлился и не загремел: «Что вы! Да ведь это Шивереккия Борнмюллери!!!» В сущности, это одно и то же, разницы никакой, но — название есть название. А мы, садоводы, дорожим хорошим названием. По той же причине мы терпеть не можем детей и дроздов: они вытаскивают из земли и перепутывают таблички; и бывает, что мы говорим с удивлением:

— Поглядите, этот ракитник цветет совсем как бессмертник… Видимо, местная разновидность. А ведь определенно — ракитник: вот моя собственная табличка!

Праздник

…Но я сознательно буду воспевать не праздник труда, а праздник частной собственности; и если не пойдет дождь, отпраздную его, сидя на корточках и приговаривая:

— Дай, я тебе подсыплю немножко торфу, а вот этот отросток обрежу… Хочешь поглубже в почву, а?

И торица ответит: да, ей хотелось бы. И я посажу её поглубже. Потому что это моя земля, орошенная потом и кровью; притом в буквальном смысле слова: ведь, подрезая веточку либо какой-нибудь отросток, почти всегда обрежешь себе палец, который тоже — не что иное, как веточка или отросток. Имея сад, неизбежно становишься частным собственником: если у тебя выросла роза, так это не просто роза, а — твоя роза. Видишь и отмечаешь не расцвет черешен, а расцвет твоих черешен. У человека, ставшего собственником, появляются конкретные точки соприкосновения с ближними, — например, в связи с погодой; он говорит: «лучше бы у нас не было дождя» или «славно нас смочило». Кроме того, у него появляются столь же определенные отталкивания; он отмечает, что у соседа деревца-то — всё больше хворост да метелки, не как у него, или что вон та айва лучше принялась бы в его собственном саду, чем в соседском, и т. д. Таким образом, не может быть спора о том, что частная собственность вызывает определенные классовые и коллективные интересы, — например, в отношении к погоде; но бесспорно также и тo, что она пробуждает страшно сильные эгоистические, предпринимательские, частнособственнические инстинкты. Несомненно, человек пойдет в бой за свою правду, но еще охотней и отчаянней кинется он в бой за свой сад. Владея земельным участком в несколько сажен и что-то на нем выращивая, действительно становишься существом в какой-то мере консервативным, ибо подчиняешься тысячелетним законам природы; как-никак, ни одна революция не приблизит пору вегетации и не заставит сирень распуститься раньше мая; это учит человека мудрости и покорности законам и обычаям.

А тебе, альпийский колокольчик, я выкопаю ямку поглубже. Труд! Да, это копанье в земле — тоже труд, потому что, как я уже сказал, от него здорово болят спина и колени. Но дело не в труде, а в колокольчике: ты это делаешь не потому, что труд прекрасен, что он облагораживает или полезен для здоровья, а для того, чтобы колокольчик цвел и камнеломка разрослась подушкой. Если уж что славословить, так не свой труд, а колокольчик или камнеломку, ради которых ты все это делаешь. И если бы вместо того чтобы писать статьи и книги, ты встал к ткацкому или токарному станку, то и тут трудился бы не ради труда, а ради того, чтобы получить за это ветчину с горошком, или потому, что у тебя куча детей и ты хочешь прокормиться. Так что тебе надлежало бы славить ветчину с горошком, детей и жизнь, — все, что ты покупаешь ценой своего труда и за что платишь трудом. Или же надо славить то, что своим трудом создаешь. Дорожные рабочие должны славить не столько свой труд, сколько шоссейные дороги, ими проведенные; текстильщики на празднике труда должны славить главным образом километры тика и канифаса, которые им удалось вымотать из машин. Говорят «праздник труда», а не «праздник выработки», но ведь следовало бы гордиться скорее своей выработкой, нежели тем, что ты вообще работал.