Год рождения 1921 - [33]

Гонзик не понял.

— Чего?

— Ну, мать честная, пистолетов-то один или два?

Кованда стоял у постели и лукаво подмигивал Гонзику своими добрыми, смеющимися глазами.

— Зачем ты меня изводишь, папаша?

Старый Кованда поднял обе руки:

— «Зачем изводишь?» — передразнил он. — Каждый сопляк считает, что можно придумать всякую блажь, а старый Кованда сразу сломя голову побежит выполнять. Чего бы я тогда стоил? Я тебе не помощник и не знаю, какие там есть глупые затеи в твоей треснутой башке. Ты все секретничаешь, все чего-то выдумываешь, заводишь всякие темные дела, а я на старости лет должен в них ввязываться? Мамаша мне говаривала, что моя свечка далеко не доплывет, с тех пор я осторожный. — Он повернулся и пошел к двери. — Эту игрушечку я тебе раздобуду. Может, мне Гиль уступит ее за сотню сигарет. Можно обсудить это дело с Карелом?

— Я сразу хотел с ним поговорить, но тут были Мирек и Пепик.

— Ладно. Так я пошел.

В дверях Кованда обернулся, взглянул на постель Гастона, щелкнул каблуками и, салютуя, поднял руку.

— Лихо у меня получается, а? Гилевская выучка!

Он повернулся и уже взялся было за ручку двери, но вдруг ему что-то пришло в голову. С минуту Кованда стоял у дверей, задумчиво наклонив голову, потом вернулся в палату и снова присел на стул у постели Гонзика.

— Слушай-ка, — сказал он медленно и без прежней ухмылки. — Пока я не ушел, задам-ка я тебе один… этакий… в общем, личный вопрос.

— Отвечу на любой, — отозвался Гонзик. — Только не о том, зачем мне пистолеты.

— Это мне трын-трава, — отмахнулся Кованда. — Может, кто собирает их на память. Я этих коллекционеров всегда считал полоумными. Нет, мой вопрос о другом. — Он оглянулся на Гастона. — Француз вправду не понимает по-чешски?

— Голову даю на отсечение, — улыбнулся Гонзик.

— Ну и слава богу, — облегченно вздохнул Кованда и стал медленно снимать свои брезентовые рукавицы. Снявши, он положил их на колени, потом взял одну и начал ее тщательно рассматривать. Гонзик с улыбкой наблюдал за ним.

— Ты хотел задать мне какой-то вопрос, — напомнил он немного погодя. — Собрался было, а молчишь. Спрашивай.

Кованда сердито наморщил лоб и сунул руку в рукавицу.

— А ты не смейся над стариком, — упрекнул он. — И учти, что я тебе не съездил по башке только потому, что она у тебя вся в бинтах. Я тебя — просто-напросто… хотел спросить, — тихо произнес он и опять снял рукавицу, — красный ты или не красный? Взаправду ты коммунист? Как раз сейчас страшно мне хочется это знать!

Гонзик улыбнулся.

— А зачем тебе знать, скажи, пожалуйста?

Кованда рассердился. Он сжимал и разжимал кулаки и, не поднимая глаз, теребил свои рукавицы.

— Нужно знать, вот и все! — обиженно буркнул он. — И не спрашивай, зачем. Я тоже не допытывался, на что тебе хлопушки!

Гонзик вытянул руки вдоль тела на одеяле.

— А если я красный. Кованда, — тихо ответил он, — разве это причина, чтобы мы перестали дружить? Или чтобы мы перестали понимать друг друга?

На лбу Кованды выступили капельки пота. Он расстегнул воротник и положил кепку на рукавицы.

— Я и не говорил ничего такого. Любишь ты всякие заковыристые слова и выкрутасы. Я тебя спросил напрямик и хочу, чтобы и ты мне так же ответил.

Гонзик уставился на потолок.

— А зачем мне выкрутасы! Ты из тех людей, которым не следовало бы бояться слова «коммунист», а я не стыжусь своих убеждений. Да, если хочешь знать, я коммунист, и отец мой тоже коммунист, потому его и засадили в концлагерь. В партию я вступил потому, что с ней правда, дружище. Правда для всех справедливых и честных людей.

Кованда тихо сидел на стуле у постели, держа в руках кепку и рукавицы. Он поднял глаза на Гонзика и встретил его добрый, открытый взгляд. Кованда улыбнулся и встал.

— Ну, я пойду, — заторопился он и снова надел кепку. — А то, пожалуй, Гиль меня хватится и будет скучать.

Он надел рукавицы и медленно пошел к выходу. Гонзик быстро сел на постели.

— Кованда! — воскликнул он.

Тот обернулся уже у самой двери.

— Ну, что?

— Так ты мне ничего на это не скажешь? Ни словечка? Не скажешь, что ты обо мне думаешь?

Старый Кованда подтянул на шее шарф и взялся за ручку двери.

— Что я о тебе думаю? — задумчиво произнес он, разглядывая сапоги. — Скажу. Скажу, что я в жизни не встречал еще такого хорошего парня, как ты. Такого… — он поднял воротник пальто, — чтобы был мне так по душе! Ну, будь здоров! — Он открыл дверь и заговорщицки усмехнулся. — Будь здоров, красный!

И он осторожно прикрыл за собой дверь.

7

— Ну, пошли, — сказал Кованда и положил Карелу руку на плечо. Тот встал со стула и взял с полки походный котелок.

— Одно мне обидно, — добавил Кованда, — что я останусь без обеда. Без этой самой овсяной бурды. — Он наклонился над койкой, скатал свои старые рабочие брюки, потом надел кепку и взял брюки под мышку. — Для общего блага приходится человеку жертвовать и хлебом насущным.

Они вышли из комнаты и по коридору пошли к лестнице.

— Ну, дуй, — сказал Кованда и, остановившись у лестницы, закурил сигарету, потом быстро шагнул в клозет, находившийся прямо против комнаты, где жили немцы.

Карел медленно спустился по лестнице в первый этаж.

У дверей кухни выстроилась длинная очередь. Франтина и Йозка открыли двери настежь, поставили там стол, и на него большие дымящиеся котлы и стали раздавать овсяный «айнтопф»