Год рождения 1921 - [125]

А я по-прежнему один в своей палате. Целыми днями лежу у открытого окна и жадно вдыхаю свежий, прохладный воздух. Я уже знаю, что мне нужно хорошо питаться, не унывать, не терзать себя мрачными мыслями, побольше спать. Я уже знаю, зачем мне впрыскивают кальций, знаю хорошие и плохие показания РОЭ, знаю, что такое пневмоторакс, резекция, торакопластика. Знаю, каковы начальные признаки болезни, насколько различны они у отдельных больных и как установить, идет ли болезнь на убыль. Я раздобыл специальную литературу, прочитал биографию Коха, и мне показалось, что я сам веду бесконечную, изнурительную борьбу с коварной бациллой, которая упорно прячется от человеческого глаза и познания.

Я рад, что я один.

Я могу долгими, бесконечными часами неподвижно лежать на спине, вытянув руки вдоль тела, под одеялом, закрыв глаза и дав волю фантазии. В эти часы я мысленно брожу по беспредельным просторам, которые не имеют ничего общего с окружающей унылой обстановкой, они безоблачны и лучезарны, на них царит красота, здоровье, совершенство.

Я уже не боюсь смерти, я преодолел страх и весь проникнут светлым настроением, в моем сердце нет ненависти и боли. Мне кажется, что я временно отошел от стремительного потока жизни, и время для меня остановилось, я никак не воспринимаю окружающее, в душе царят умиротворенность и незыблемое спокойствие.

Словно я брожу где-то вне времени и пространства.

Словно я избавился от бремени собственного тела.

Словно я ни с чем не связан ни мыслями, ни существованием.

Словно я — мир в себе, мир, которому безразличны другие миры.

За окном дозревает осень и вечерний небосвод переодевается в двенадцать нарядов, как кукурузный колос.

Луна — ласковый попутчик, ночь — милосердная мать, а тишина — целительный бальзам. Солнце — ароматный букет, а воздух подобен морской стихии, укрепляющей мое здоровье и силы.

Вы пишете мне из дому, что у вас там льет дождь и в полях воет ветер. А здешние вечера подобны золотистому вину и ночи чисты, как венецианские зеркала.

Вы пишете мне, что зима у вас сырая и снегу выпало больше, чем в прошлом году. А у меня мороз разрисовал окно тонкими узорами — тут и репейник, и хвощ, и сосновая веточка.

Мой единственный собеседник в последние дни — сестра Маргарет. Она часто присаживается ко мне, складывает на коленях мягкие руки, теребит кончик белого передника или моей подушки и улыбается. Когда она гладит меня по голове, это уже не жест сострадания и жалости, как в мои первые ночи, исполненные тоски и отчаяния. В этих поглаживаниях и робость, и застенчивость, и ласка, и любовь.

Маргарет рассказывает мне о себе, я отвечаю ей тем же. Ей двадцать девять лет, у нее пятилетний сын, а муж уже шесть лет на войне. Незадолго до рождества он попал в плен во Франции. Об этом она сказала равнодушно и принесла мне прочитать всю свою любовную переписку с ним до брака.

В мою палату принесли старого Кунце. Это долговязый, худой, как палка, семидесятилетний старик, без единой сединки в душе. Он когда-то был директором фабрики и объездил весь мир. Кунце говорит по-французски, по-английски, по-испански и по-польски. Туберкулезом он заболел еще в юности, лет пятьдесят назад, и вылечил его в сухой жаре Египта. Потом Кунце пятнадцать лет жил в Англии, и нигде его бронхи не были такими здоровыми, как в лондонских туманах. Мне он показался мудрым, как сам бог Саваоф. Я благоговейно вслушиваюсь в его тихую речь, в каждой фразе которой, как и в каждом жесте его тонкой, почти прозрачной руки, — мудрость, умиротворение, покой.

— Когда вам исполнится семьдесят, — улыбается он, — и если жизнь у вас пройдет, как моя, в странствиях по белу свету, вы поймете, до чего ничтожны люди, насколько им не по душе взаимопонимание и как тесен мир. И как невелики пределы человеческого познания. И как хорошо быть молодым и самоуверенным, и как тягостно знать много и обо всем размышлять. Тогда вы почувствуете, что озадачены жизнью куда больше, чем в двадцать лет, и решите, что вы совсем не состарились.

Жар и кашель мучат Кунце, но он не жалуется, он ко всему относится стоически и не теряет присутствия духа.

— Только одно меня огорчает, — говорит он, — это то, что там, в далеком мире, мне иной раз приходилось стыдиться, что я немец. А ведь я помню времена, когда гордился этим.

— А теперь?

Он прикрыл глаза и не ответил.

Вот уже пять месяцев я валяюсь в больнице, дни бегут один за другим, время мчится, исцеляя мою болезнь, исцеляя мою смятенную душу. Я вспоминаю первые дни болезни, наполненные гнетущим отчаянием, тоской по родным и товарищам, нестерпимым чувством бессилия и одиночества, мучительной скорбью. Впервые в жизни я не стыдился слез и нашел в них облегчение и успокоение. Вспомнил свою вначале тщетную, но в конце концов победную борьбу за волю, за самообладание, за веру и уверенность в себе.

А время тащилось словно поезд на малых скоростях, медленно, нестерпимо медленно, и будни проходили мимо меня, как кулисы скучного спектакля на полуосвещенной сцене, где только тени дают понять, что где-то очень далеко пылает яркий огонь. И все же этот поезд привез меня в край спокойствия и безмятежности, и я неторопливо перебираю четки воспоминаний, сейчас проникнутых лишь умиротворением и покоем.