Год рождения 1921 - [121]

— Не уверяйте меня, что вы ничего не знали, — накинулся он на фербиндунгсмана. — Бегство целой комнаты — не пустяк! Вы должны выяснить, кто затеял это дело. Непременно! Понятно? Хорошо еще, что Коха и Штейница отослали отсюда, представляете, какой был бы срам! Вы должны найти виновника во что бы то ни стало!

Из пятнадцати отпускников в тот день вернулись только четверо. Через неделю на запрос капитана полиция прислала ответ, где сообщалось: «Установлено, что все отпускники десять дней назад отбыли в свою роту. С тех пор сведений нет никаких».

Единственный, кто вернулся с недельным опозданием, был Кованда. Узнав, что Эда удрал со всей комнатой и еще десять человек не вернулись из отпуска, Кованда рвал на себе волосы, бил себя кулаком по голове и бранился на чем свет стоит.

— Плюйте на меня! — голосил он. — Я старый осел! Вернулся! А мог бы лежать дома, на сеновале, и ждать конца войны! Почему мне никто не сказал, что пора удирать?!

Восстановление «Брабага» подходило к концу. Германской военной машине нужно было питание — драгоценное горючее, которое можно выжать из бурого саксонского угля. А поэтому никакие помехи не могли замедлить ремонт машин, агрегатов, построек, газгольдеров, трубопроводов, кабелей, дорог. Территория завода кишела людьми, как гигантский муравейник, тысячи рабочих приводили в порядок сложное оборудование, превращающее уголь в бензин. Но «Брабаг» был лишь небольшим звеном в гигантском химическом комбинате Саксонии; непосвященные узнали об этом лишь после того, как, незадолго до рождества, бомбы, казалось бы совершенно бесцельно, были сброшены на покрытые снегом поля, далеко от завода. Взрывы разрыли промерзшую землю, и на воздух взлетел трубопровод, связывавший «Брабаг» с другим заводом, трубы которого дымили на горизонте. Трубопровод пролегал глубоко под землей, и по нему с одного объекта на другой поступала полуфабрикатная смесь, масла́ и другие продукты, назначение и свойства которых были никому не известны. На заводе поговаривали, что «Брабаг» производит горючее для ракетных снарядов — «летающих телеграфных столбов», как называли немцы свое чудодейственное оружие — «Фау-2».

С упрямым усердием на заводе, уже в самом конце 1944 года, сооружали мощные бомбоубежища, словно рассчитывая пользоваться ими еще много лет. Администрация, видимо, не задумывалась над тем, что произойдет в ближайшие дни и недели, а если и задумывалась, то исходила из заверений ставки фюрера в том, что Германия выиграет войну и что-де нет на свете армии, которая вступила бы на немецкую землю. То, что оказалось не по силам отборным частям СС и гвардейским дивизиям Гитлера, теперь предстояло совершить пенсионерам, женщинам и гитлеровской молодежи, в наскоро организованных отрядах «фольксштурма», вооруженных фаустпатронами и посланных, как агнцы на заклание, против английских, американских и советских танков.

Истерика охватила немецкий народ. Его загнали, как в нору, обратно в Германию, ему наносили удары со всех сторон. Немцы слишком поздно поняли, как много они теряют и каков будет их удел. И все же в Германии не раздались голоса, которые ясно сказали бы Гитлеру «нет». Сильный и бесстрашный немецкий народ боялся посмотреть правде в глаза и, словно в шорах, шел навстречу гибели. Словно превосходные немецкие инженеры и расчетчики вдруг разучились считать, словно лучшие оптики Иены стали близоруки, словно утратили способность мыслить ученики Гете, Шиллера, Канта и Гейне и перестали любить жизнь виноградари Рейна, горняки Рура, рабочие Круппа и Сименса, И. Г. Фарбениндустри, сталевары, химики, торговцы, земледельцы, интеллигенция. Они верили в «Провидение» и в своего бесноватого фюрера, который все еще кричал о победе в дни, когда советские стальные дивизии уже ворвались в Восточную Пруссию, а войска союзников перешли широкий Рейн, когда были превращены в развалины Берлин, Мюнхен, Франкфурт, Кассель, Эссен, Кельн.

Принимать слова фюрера на веру было много легче, чем критически размышлять над ними. А в труде, в лихорадочной работе, растерявшиеся, охваченные тупой инерцией люди, пытались найти забвение и отраду. Вот почему техник Леман возился с планами новых бомбоубежищ, строительство которых должно было начаться весной 1945 года. Вот почему капитан Кизер велел выстроить у ворот кирпичную будку для часового и мастерскую для сапожника и портного. Вот почему макет бомбы вместе с табличкой «Tod und Not — Dir und Deutschland droht» снова был водружен на постаменте перед школой. Поэтому заново красили ограду вокруг громадной территории завода, прокладывая новую железнодорожную ветку, устанавливали более мощные сирены. Нужно было работать, нужно было что-нибудь делать, чтобы люди не поняли, что вся эта работа напрасна и смешна. Бомбоубежища на заводе были вовсе не нужны — никто на них не надеялся во время дневных бомбежек. Часовой во дворе школы никогда не сидел в будке, потому что ему приходилось патрулировать по тротуару перед зданием. Портной и сапожник удрали вместе с Эдой Конечным и замены им не было, макет бомбы через два дня снова кто-то сбросил с постамента. Табличка с лозунгом тоже исчезла. Новый забор вокруг завода рабочие свалили через неделю, потому что вовремя воздушной тревоги не было времени бежать через главные ворота. А сирены потеряли всякое значение, потому что авиация союзников не покидала немецкое небо и воздушная тревога не прекращалась до конца войны. В сочельник полицейский патруль привел в школу Ферду Коцмана. Полицейский вручил капитану сопроводительные бумаги и ушел. Ферда остался стоять у дверей комнаты Кизера, опасливо поглядывая на капитана и Олина, сидевшего на диване.