Год невозможного. Искусство мечтать опасно - [40]

.

Сама вздорность этого рассуждения указывает нам на «безумные» основания законного порядка власти. Первая посылка, на которой оно основывается, очень проста: если вы утверждаете, что в нашем обществе нет свободы, то не протестуйте, когда вас свободы лишают, так как нельзя лишиться того, чего у вас не было. Интересней вторая посылка: поскольку существующий порядок — порядок свободы, те, кто восстает против него, в действительности порабощены, неспособны принять свою свободу — они лишают себя основополагающей свободы принять социальное пространство свободы. Таким образом, когда полиция вас арестовывает и «бьет» по вам, в действительности она вас освобождает, освобождает от самостоятельно на себя наложенного рабства. Арест подозрительных бунтарей и их пытки становятся, таким образом, «очень глубокой, очень тонкой работой», обладающей метафизическим достоинством… Хотя эта линия рассуждений может показаться основанной на довольно примитивном софизме, тем не менее она содержит зерно истины: действительно нет свободы вне социального порядка, который, ограничивая свободу, обеспечивает ее пространство. Но это же зерно истины — наилучший контраргумент: именно потому, что институциональное ограничение нашей свободы есть сама форма нашей свободы, имеет значение, каким образом это ограничение организовано, каковы конкретные формы этого ограничения. Уловка власть имущих, которую иллюстрирует турецкий полицейский-философ, заключается в том, чтобы представить свою форму этого ограничения в качестве формы свободы как таковой, так что всякая борьба против них будет борьбой против общества как такового.

Ситуация в Греции выглядит более перспективной, чем в Испании, возможно из-за недавних традиций прогрессивной самоорганизации (исчезнувших в Испании после падения режима Франко). (Впрочем, в Греции правый национализм тоже переживает подъем, направляя свою ярость как на Европейский Союз, так и на африканских иммигрантов; левые откликаются на этот националистический поворот, негодуя против ЕС, вместо того чтобы критически посмотреть на свое собственное прошлое — например, проанализировать, каким образом правительство Андреаса Папандреу стало ключевым этапом в установлении греческого «клиентельного» государства.) Но даже в Греции протестное движение, кажется, достигло своего пика в том, что касается народной самоорганизации: протестующие поддерживают пространство эгалитарной свободы при отсутствии какой-либо центральной власти, которая бы ее регулировала, публичное пространство, где каждому выделяется равное количество времени для выступления и т. д. Когда протестующие начали обсуждать, что следует делать, как пойти дальше простых выражений негодования (нужно ли организовать новую политическую партию и т. д.), большинство согласилось с тем, что необходима не новая партия или прямая попытка взять власть в государстве, а движение гражданского общества, целью которого было бы оказывать давление на политические партии. Этого, однако, очевидно недостаточно, чтобы добиться реорганизации по-новому всей социальной жизни, — тут необходима организованная сила, способная быстро принимать решения и реализовывать их со всей необходимой жесткостью.

Таким образом, мы можем увидеть в этом развитии ситуации также и вызов. Недостаточно отбросить деполитизированное экспертное правление как наиболее откровенную форму идеологии; нужно также начать серьезно думать о том, что предложить взамен господствующей экономической организации, нужно изобретать альтернативные формы организации и экспериментировать с ними, искать ростки нового в том, что есть уже сейчас. Коммунизм — это не только и даже не столько карнавал массового протеста в условиях обездвиженной системы. Коммунизм — это также и прежде всего новая форма организации, дисциплина, тяжелая работа. Что бы мы ни говорили о Ленине, он в полной мере осознавал эту настоятельную потребность в новой дисциплине и организации.

Тем не менее, следуя в строгом смысле слова диалектической необходимости, это стремление к изобретению новых форм организации нужно воспринимать осторожно. Перед чем необходимо устоять на этом этапе, так это как раз перед быстрым переводом энергии протеста в набор «конкретных» прагматических требований. Протесты создали вакуум — вакуум в поле господствующей идеологии, и необходимо время, чтобы заполнить этот вакуум надлежащим способом, чтобы он мог породить что-то по-настоящему новое. Необходимо постоянно помнить о том, что всякая дискуссия здесь и сейчас — это дискуссия на зыбкой почве вражеской территории: необходимо время, чтобы обрести твердую почву под ногами. Все, что мы говорим, может быть взято у нас и нам противопоставлено — все, кроме нашего молчания. Это молчание, этот отказ от диалога, от любых форм дружеских объятий, будет нашим «террором», зловещим и угрожающим, каким он и должен быть. Вспомните дерзкий тезис Бадью: «Лучше ничего не делать, чем способствовать изобретению формальных способов визуализации того, что Империя признает существующим» ^{60}. Не возвращает ли этот негативный жест протестующих к «Писцу Бартлби» Мелвилла, к словам Бартлби «я бы предпочел отказаться» («I would prefer not to»)? Бартлби говорит «я бы предпочел отказаться», а не «я не хотел бы (не желаю) делать это» — и мы, таким образом, снова оказываемся перед кантовским противопоставлением негативного и бесконечного суждений. В своем отказе приказу начальника Бартлби не отрицает предикат, он, скорее, утверждает не-предикат: он говорит не то, что ему не хочется это делать; он говорит, что предпочитает (хочет) не делать это. Именно таким образом мы переходим от политики «сопротивления», паразитирующей на том, что она отрицает, к политике, которая открывает новое пространство вне границ ныне господствующего положения и его отрицания