Год некроманта. Ворон и ветвь - [10]

— Доброго Самайна тебе, Великий. Я выкупаю жизнь этой женщины своей жизнью.

Глава 2 Долгая ночь Самайна. После полуночи

Голос хрипит и срывается. Стоящий на пороге смотрит на меня и на жертву в круге одновременно. Он видит каждую пылинку в проклятой часовне и слышит стук наших сердец, пляшущих в рваном ритме. За окном завывает буря, но как-то глухо, не страшно. Трудно дышать. Его взгляд давит, как каменная плита, под ним хочется прогнуться назад, словно огромная рука толкает в сердце и голову…

— Я предлагаю свою жизнь за нее, — хрипло повторяю я. — Прими эту жертву.

В проеме позади него клубится тьма. Мелькают огни, оскаленные пасти, сверкающие красным глаза… Что, если я ошибся? Не хочу умирать. Не думать об этом. Нельзя думать…

— Что тебе до нее?

Грохот грома, шум леса, вой бури — вот что в этом голосе. Рычание дикого зверя, свист стрелы и лязг меча, шёпот смерти за спиной — тоже в нём…Я и дышу-то еле-еле, а надо говорить.

— Мы заключили сделку, Самайн — свидетель.

— Сделку? — медленно переспрашивает он. — И какова цена твоей жизни, человек?

— Это наше дело. Ты принимаешь замену, Великий?

Он несколько мгновений смотрит на меня. Сердце, до этого грохотавшее, как копыта лошади в галопе, почти останавливается. Потом снова начинает биться, но медленно, с трудом проталкивая вязкую кровь по сосудам. Хватаю воздух ртом, дышу с трудом… В глазах темнеет. Или это просто мой светляк иссяк, придавленный чужой мощью?

— Выйди из круга, человек, — громыхает грозовой раскат.

— Выйди, — лязгает меч, ударяясь о щит где-то далеко, в невообразимой глубине времени.

— Выйди… выйди… — шепчет лесная листва.

Я почти подчиняюсь. Почти делаю шаг из круга, навстречу манящим болотным огням его глаз. И только вскрик за спиной приводит меня в чувство. Дура, я же велел ей не смотреть! Но получилось кстати. Еще бы чуть — и вышел!

— Нет. Ты не пообещал мне, Охотник.

Серый камень скалы трескается от солнца и влаги. Узкая изогнутая щель в недрах камня — его улыбка…

— Да будет так. Третий раз предложишь ты свою жизнь — и я соглашусь. Выйди же из круга, и покончим с этим. Ночь слишком коротка, если она всего одна в году!

Но я упрямо мотаю головой, собирая остатки стойкости. Выйти сейчас — немедленная смерть. Не хочу умирать у его ног, разорванным на куски. Мое сердце — не для его ножа.

— Дай мне время. Я вправе просить об этом. Если верно то, что рассказывают о тебе, ты — Охотник, а не палач. Дай мне время уйти.

Колени дрожат, будто дня три не ел. Светляк почти погас, уже не сильнее свечки. Но я терплю. По каменному лицу ничего не прочесть, лишь голос колышет стены часовни, и они дрожат от его гнева.

— Сколько времени ты хочешь, человек?

Ритуалы… легенды… сказки… Я вспоминаю всё, что может помочь. Свечей здесь нет. Но есть сухие щепки…

— Пока горит лучина.

То ли он чуть умерил свою силу, то ли я начал привыкать, но дышать стало легче. Или я просто трачу последние силы, даже не замечая этого. Плохо. Что ж, сам напросился.

— Нет.

Охотник всё-таки переводит взгляд с меня. Ловлю воздух, жадно дышу полной грудью, с которой убрали надгробную плиту.

— Ты, женщина, купившая свою жизнь чужой смертью. Знаешь ли ты старые песни?

— Да, господин.

Голос у нее тихий, напряжённый, но не слабый. Сколько же в этой чужеземке силы? Бринар — болван. Ему бы на руках ее носить.

— Тогда ты будешь петь, — слышится рокот морской волны.

— Петь… будешь петь, — откликается горное эхо.

— И пока длится её песня, можешь бежать, человек! — а это уже мне. Каждое слово отдается в ушах и по всему телу ударами кузнечного молота. — Но прозвучит последнее слово, и я спущу гончих. Хочешь ли ты по-прежнему купить ее жизнь?

— Да. Сделка заключена.

На губах соленый вкус и липкая влага. Похоже, кровь носом пошла. Я даже не знаю имени убийцы. Откуда она? И какие там поют песни? Долго ли она сможет терпеть дикую мощь, льющуюся из его глаз? И захочет ли…

— Да будет так! — роняет он тяжело. — Пой, женщина!

— Стой! — кричу я.

Рву застежку плаща, скидывая мокрую кожу на пол. Плевать на дождь, если лишний фунт веса может меня убить. Прямо через голову тяну кольчужную рубаху. Безмолвие. Вязкая тишина, хоть ножом режь. Давит, лезет в уши.

— Не выходи из круга! — напоминаю своей должнице. Обречённо выдыхаю: — Пой…

И тихий, медленно крепнущий грудной голос начинает:

К двум сёстрам в терем над водой

Биннори, о Биннори,

Приехал рыцарь молодой,

У славных мельниц Биннори…

Разрываю границу круга. Выскакиваю мимо огромной фигуры в ночь, ледяную круговерть клыков, когтей, бьющих по воздуху копыт и горящих глаз. Замираю на крыльце. Впереди — клубятся вихри, секут небо ветви молний, глухо порыкивает далекий гром. Вся поляна залита густой клубящейся мглой. Но вспышка — и глаз выхватывает чёрные лоснящиеся шкуры, серебристые гривы, бледные огни копыт. Всадники — чёрные силуэты, чернее самой ночи, лишь светятся мертвым блеском глаза под капюшонами. Позади — гаснет светляк. И тёплый женский голос медленно и чётко выводит каждое слово:

Колечко старшей подарил,

Биннори, о Биннори,

Но больше младшую любил,

У славных мельниц Биннори…

Я знаю эту балладу. Губы мгновенно леденеют, когда прыгаю прямо с крыльца в седло храпящего и прижимающего уши Уголька. Не понес бы… Поляну пересечь — легко. Но до дороги миля лесной тропы, темной, скользкой… Балладу о Биннори пела моя мать. У неё был красивый голос, даже лучше, чем у вдовы Бринара. Только пела она редко. Но сейчас у меня в ушах звучит, отсчитывая время: