Год любви - [2]

Низон — убежденный «субъективист». Его книги — поэтические экспедиции в неизведанные области внутреннего мира. За центральными образами всех его книг стоит сам писатель, который не особенно маскирует свое присутствие в тексте, не отделяет себя от своих созданий, хотя и не растворяется в них до конца. В непростой для восприятия книге лирической прозы «Canto» преобладает поток сознания, до крайности «взрыхленного» душевным смятением повествователя — молодого швейцарца, получившего, как и сам Низон после первой, во многом еще подражательной публикации «Скользящие площади» (1960), право на годичное пребывание в Риме.

Книга насквозь пронизана стихией музыки. Своим построением она напоминает классическую сонату, однако в ней, как ни старайся, не найти классической ясности содержания. От желания сказать все сразу (а книга скомпонована как письмо, как отчет о новой жизни, адресованный покойному отцу) у рассказчика спирает дыхание, слова торопятся, наскакивают друг на друга, ломают строку и деформируют фразу; глаголы не поспевают за существительными, открывая простор для назывных предложений. Указывая на связь Низона с литературой авангарда, Мартин Кильхман, автор предисловия к сборнику «материалов» о писателе, приводит в качестве доказательства, причем весьма убедительного, пассаж из «Canto». На вопрос: «Что вы хотите донести до читателя?» — следует ответ: «По-моему, ничего. Ни точки зрения, ни программы, ни обязательств, ни истории, ни фабулы, ни сюжетной линии. Только эту дрожь в пальцах. Писать, лепить слова, нанизывать их друг на друга, выстраивать в строку, этот фанатизм писательства — мой костыль, без которого я бы тут же грохнулся на землю. Ни жизненных проблем, ни темы, только matiere, материя, которую в процессе творчества мне надо укрепить, чтобы иметь хоть что-нибудь прочное, на чем можно стоять». «Материя» в понимании Низона — не окружающий мир, не «так называемая действительность», существующая вне нас, а словесное вещество, то, что преображается в руках мастера, что творится его умом и фантазией.

Высказывания, подобные приведенному выше, встречаются в разных вариантах во всех книгах Низона. Он силится уловить и запечатлеть все время ускользающий от него момент истины, некое озарение, которому он подыскивает все новые и новые определения и каждый раз остается ими недоволен. А значит, остается недоволен собой. Творческая неудовлетворенность — одна из примет писательской индивидуальности Низона. Он максималист, когда речь идет о взыскательности к создаваемому им тексту, прихотливому, строящемуся на игре ассоциаций, опирающемуся больше на грезы и сны, чем на реальные события, и в то же время предельно достоверному в передаче субъективных ощущений. Радикальный субъективизм Низона проявляется в концентрации на значении и звучании слова. Он апеллирует не только к разуму и чувству, но и к слуху. Склонность к звукописи — еще одна особенность его прозы, отмеченной тонким лиризмом. Лирический напор может быть мягче, сдержаннее («В доме кончаются истории»), может уравновешиваться ностальгией по подлинной жизни («Погружение») или отрешенностью героя от практических дел («Штольц»), но он всегда выступает ведущим признаком созданных Низоном текстов.

Если верить признаниям Низона, разбросанным по немногочисленным интервью, писатель всегда держался в стороне от литературы социально-критического направления — и швейцарской, и западноевропейской. Из них мы узнаем, что чтение Германа Броха помогло ему раскрепоститься, а знакомство с книгами Фердинана Селина заставило поверить в собственные творческие потенции, что его книги вызревают очень долго («инкубационный период» длится иногда по 6–7 лет), но пишутся быстро, что он отдает себе отчет в своей близости к сюрреализму и «автоматическому письму», хотя видит и свою непохожесть на кого бы то ни было, что он не любит морализаторства и не надеется на изменение общественных условий с помощью художественного слова.

Низон, однако, не отрицает полезной, даже благотворной роли художника в обществе. Авторов «истинно художественных книг» он не очень эстетично, но достаточно точно называет «дождевыми червями, которые взрыхляют почву нашей действительности, забетонированную алчностью и ложно понятым порядком, отсутствием воображения и новых идей, неразумием и бесчеловечностью». Властям предержащим он советует привлекать таких людей к сотрудничеству, несмотря на их кажущуюся бесполезность и даже деструктивизм. Размышляя о месте художника в обществе, он призывает отказаться от взаимной ответственности, строящейся по принципу «ты мне, я — тебе», ты поддерживаешь меня морально и материально, я плачу тебе лояльностью, а если понадобится, то и славословием; он предлагает иной расклад обязанностей: общество, государство создает условия для достойной жизни именно тех мастеров искусства, которые в силу разных обстоятельств не в состоянии добиться этого сами, художники же обязаны оберегать свой талант и не идти на сделки с совестью ради легкого успеха, а все силы отдавать служению истинному искусству.