Год лошади - [52]

Правда, к их услугам были микрофильмы, музыка всего мира, записанная на паутинной толщины проволоку, библиотека на кристаллах… Они могли слушать самых прославленных виртуозов всех времен, билеты на которых по сверхкосмическим ценам распродавались за год вперед. Они могли рассматривать, изучать, измерять по голографическим моделям — или просто любоваться объемными изображениями скульптур и храмов всей земли, лицезреть живопись всех прославленнейших музеев планеты. Они могли бы, если понадобиться, призвать на экраны считывания мудрость всех веков и народов, историю всех суеверий и побед духа. При желании они могли бы сделать вывод, что история человеческой цивилизации — это равно как история великих умов, так и история человеческой глупости. И именно — глупость обходилась человечеству дороже всего… Но вместо подобных размышлений они могли извлечь все сорта детективов, когда-либо вышедшие из-под пера или сработанные на личных писательских дисплеях последних моделей… Были у испытуемых и самые хитроумные тренажерные приспособления для мускульной игры, чтобы не утратить в невесомости радость движения. Они, кроме специальных занятий по научной программе, могли работать в гидропонных оранжереях.

Но — все звуки оставались здесь, внутри, все мысли — гасли или витали бесконечно, отходы жизнедеятельности, даже легкий пар от дыхания — улавливались, устранялись и перерабатывались регенерационными установками в сызнова усвояемые продукты… Наружу не проникало ни пылинки, ни молекулы, ни атома… И все вместе это называлось так: эксперимент на выживаемость в условиях замкнутой биологической системы жизнеобеспечения.

Каждый цилиндр-контейнер представлял собой, по сути, микро-планету с круговоротом веществ на ней, не возобновляемых со стороны. И главное: они должны были своими руками посеять, взрастить и собрать урожай, съесть его, после чего вернуть его в землю и подготовить ее, эту вечную кормилицу, к новому урожаю, к тому, чтобы на нее пришли другие…

Даже под открытым просторным небом, под щедрым солнцем и благодатным дождем, под луной и звездами сделать это — непростая задача. Каждый испытуемый — если бы захотел — мог вообразить себя богом внутри маленькой Вселенной, которая целиком зависела от его работы и от его сознания… Да, можно было бы считать себя Богом. Или — что еще труднее — человеком… А ведь испытуемые знали, что им не грозят никакие опасности: ни метеоритные потоки, ни пронизывающее жесткое излучение, ни безмолвные провалы черных дыр. На Земле — зеленой и голубой родной Земле, полной праздничного света, дыхания спящих детей и щебетания птиц, — их ожидали только тишина и одиночество. И еще — общение друг с другом….. Первым не выдержал восьмой цилиндр.

В конце пятого месяца над пультом дежурного диспетчера загудел зуммер и налился тревожным багровым светом до того спокойный «глазок»: в восьмом контейнере использовали свое право на свободный выход и прерывали эксперимент… Дежурный диспетчер, молоденькая девушка-биолог, недавняя выпускница МГУ, уткнулась кулачками в щеки и горько заревела от обиды: двоих из восьмой «кастрюли» особенно любили… В «восьмерке» находилась семейная пара — Тамара и Андрей Нефедовы. С точки зрения обитателей Городка, близко знавших их совместную жизнь, они идеально подходили друг к другу: оба красивые, рослые, спортивные, выносливые — из тех, на которых оборачиваются, когда они рядышком, рука об руку, идут по улице.

Тамара была женщиной, пожалуй, более знаменитой, чем ее муж — рядовой, в общем-то, пилот-межпланетник. Она была — шутка сказать! — неоднократной мировой рекордсменкой по фигурным прыжкам с парашютом. Дело это, надо сказать, впечатляющее и рискованное, зато вот уж кто умел улыбаться миллионными тиражами с многоцветных глянцевых страниц популярных журналов!

— А-а-а-а!!! — на одной пронзительной ноте, словно простая безвестная деревенская баба, бессмысленно вопила знаменитая парашютистка. — А-а-а-а-а… — словно теряла она силы в крике… — Ненавижу! Всех ненавижу… И его — тоже… Не мо-гу-у-у… Не хочу пить чужую мочу вперемешку со своей собственной…

Андрей, сразу посеревший и осунувшийся, с прорезавшимися на скулах резкими морщинами, стоял молча, вроде бы даже совсем безучастно глядя на бьющуюся в истерике жену. Так же молча он повернулся на каблуках и по-прежнему высокий, подтянутый, пошел, почти не размахивая руками, бесконечным проездом вдоль ангара. Техники, дежурные наблюдатели, диспетчеры, привыкшие видеть всякое, смотрели ему в спину и старались представить, какое у него сейчас лицо. И жуткий холодок пробегал у них самих вдоль спинного хребта.

— А ведь у них — сын… — почти беззвучно припомнил кто-то. — В пятом классе, кажется…

— Иногда, наверное, умереть — и то легче… — откликнулся другой голос. — В космосе бы схоронили с почестями — и все…

А Андрей уходил все дальше и дальше, неритмично покачиваясь на ходу, и его фигура издали напоминала движущуюся резиновую игрушку, из которой через крохотную микроскопическую дырочку выходит воздух…

… В седьмом цилиндре — цифра семь священна на Востоке! — испытуемый выглядел довольно экзотично: не в удобном тренировочном костюме, как предпочитали русские, французские или африканские кандидаты, а в белом просторном одеянии и в тюрбане. Это был индус из штата Пенджаб по имени Сингх Раджневи. В контейнере он был один, и выбрал одиночество не по жребию, как некоторые другие, — нет, он настаивал на одиночестве из собственных убеждений: последователь Будды, он хотел достичь высших степеней совершенства своего «я»…