Год лошади - [48]

Стенли изо всех сил вглядывался в темноту. Но уши говорили ему больше, нежели глаза. Вот еще мелодичное бульканье, и еще… В центре поляны ускользающие тени образовали подобие круга, и в ритмическом покачивании оттуда доносились цоканье и прищелкивание языками, и приглушенные, словно сквознячок, перебирающий листву, странные возгласы:

— Ква-ква! Ква-ква!

Ньюмен не выдержал. Любопытство оказалось сильнее чувства опасности. Он стянул с головы пластиковый мешок и сунул его меж стволиками, а сам, осторожно ступая, пристроился к последнему в уже небольшой очереди. В мерцающем свете звезд ему удалось разглядеть, что стоящие впереди него держат в руках небольшие чаши, а человек возле цилиндрической емкости погружает в нее нечто вроде ковша на длинной ручке и отмеряет каждому поровну в протягиваемые чаши. Но у Ньюмена чаши не было, и поэтому он с внутренним напряжением сложил ладони лодочкой и подставил их под струйку из ковша.

— Ква-ква! — слышалось вокруг него, словно шорох тростника. — Ква-ква! Стенли погрузил губы в жидкость, так возбуждающе холодившую его ладони и сделал несколько жадных глотков. И сразу понял, что люди вокруг не занимались ритуальным подражанием кваканью давным-давно вымерших лягушек, нет. Они, покачиваясь в экстазе, заклинали, произнося древнейшее на земле слово:

— А-ква! А-ква!

В ладонях Ньюмена оставались последние драгоценные капли, которые он слизнул языком. Ведь это была не обычная, синтезированная и безвкусная жидкость, которая выдавалась три раза в день по жетонам строгого учета. Это оказалась свежая, добытая из засекреченных высокогорных родников чистейшая вода…

И он закричал вместе со всеми:?

— А-ква! А-ква!

И догадался, какое тайное общество собралось на ночную церемонию на поляне за развалинами старого Киноцентра: это были акваголики — неуемные любители природной воды…

ПОЛИГОН

…Сознание возвращалось ко мне постепенно, пульсирующими толчками. Сначала я почувствовал, что меня сильно встряхнули и поставили на ноги, поддерживая подмышки. Ноги подгибались, как вареные макаронины, и без этой не слишком вежливой, но необходимой поддержки просто-напросто совсем бы разъехались — не собрать. Голова все еще кружилась, но мало-помалу я начал различать окружающее, как бы сквозь мутноватую пленочку переводной картинки. Я осторожно, с тайным опасением повернул шею налево, потом направо и зафиксировал с той и другой стороны два могучих тела в пятнистых маскировочных комбинезонах. Я говорю — тела, потому что их головы, видимо, располагались где-то довольно высоко надо мной… Преодолевая тошноту колоссальным напряжением воли, я сфокусировал взгляд на том, что находилось прямо передо мной.

А прямо передо мной в небольшой по размерам комнате без окна, с электрическим освещением, стоял обычный казенный письменный стол, за которым восседал человек в полевых полковничьих погонах: я смутно различал по три звездочки на его плечах. Выражение его лица было неопределенным и я бы сказал — выжидательным. Но поразило меня вовсе не это: я перевел взгляд под стол и увидел его ноги. Словно бы совсем независимо от представительной верхней полковничьей половины, ноги это весело шевелили босыми пальцами… От этого неправдоподобия мне снова сделалось кисло внутри, и все предметы опять поплыли куда-то вбок.

— Это уже третий… — задумчивый голос полковника был тем последним, что я подсознательно запомнил, ныряя в абсолютную черноту.

…Дорога, по которой я на собственном горбу волочил тяжеленный рюкзак с походным скарбом, и без того была ни то, ни се, во всяком случае — явно непроезжей для колесного транспорта. Вдруг я замер. Передо мной нелепо замаячил… дорожный знак. Умора! Я сначала не поверил собственным глазам и решил — обознался. Но подойдя вплотную, я потрогал четырехгранный шероховатый бетонный столбик и понял, что да… действительно. На этом столбике висело нечто круглое, проржавевшее от времени до полной неразличимости и продырявленное дробью случайных охотников так, что в целом оно напоминало большой дуршлаг. Не сразу я сообразил, что давным-давно этот ржавый дуршлаг являл собой так называемый запретительный знак, строго гласивший: «Въезд запрещен»… Куда? Кому запрещен?! Где здесь хотя бы слабое подобие дороги?! Я развеселился. Вокруг знака — ежели это и в самом деле бывший знак, а не чья-нибудь доморощенная хуторская шутка — тянулись сплошные встопорщенные заросли репейника и иван-чая, этакие добродушные среднерусские джунгли, душистые и плотные. Со стеблей иван-чая слетали от покачивания на случайном ветерке незамысловатые пушинки, а маленькие серо-зеленые ежики созревших репьев, круглые и кусачие, ощутимо и зло кололи руки и вгрызались в одежду. Под ногами потрескивали сухие ломкие будылья прошлогоднего малинника Неторопливо зудели тяжелые пчелы.

Любопытство одолело меня: куда может вести заброшенная дорога? В наши-то времена, когда уединение, хотя бы на время — роскошь, почти недоступная нормальному человеку! Давя листья лопуха и подорожника, я раздвинул сплетенные почти как в корзине ветви лозняка. Красные ивовые прутья оказались гибкими, холодными и скользкими на ощупь, к тому же упруго неподатливыми.