Год кометы - [10]
НАСЛЕДСТВО ЖИВЫХ
Несколько раз в год живые и мертвые встречались; так я, во всяком случае, чувствовал. И главной точкой встречи во времени и пространстве был день моего рождения.
На опустевший, освобожденный от привычных мелочей, раздвинутый в длину стол стелили старинную скатерть, призрачно-ветхую, как саван, от тысяч стирок.
На скатерти — красным по белому — разворачивающейся из центра спиралью были вышиты пословицы. Похожие на годовые кольца дерева, они вились одним бесконечным предложением, нитяным заклинанием. Без труда не вытащишь и рыбку из пруда, не красна изба углами, а красна пирогами, семь раз отмерь, один раз отрежь; я верхним чутьем схватывал сентенциозную простоту пословиц, их родство с современными мне лозунгами: миру — мир, кто не работает, тот не ест, мы не рабы, рабы не мы.
Обычно пословицы произносили с долей иронии, подчеркивавшей их несовременность, старческую наивную назидательность, но тут возникало ощущение, что они вовсе не безобидны; скатерть становилась как бы кратким тезисным пересказом будущего; вся предстоящая жизнь оказывалась уже расписанной, предзаданной — в этих нехитрых рубленых фразах.
Наконец на скатерть ставили посуду и бутылки. Возникал ломаный, с горками и долинами, с кулинарными акцентами, пейзаж празднования, а скатерть уходила в подтекст, в подкорку, напоминая о себе красными буквами в увеличительном стекле рюмки.
Сходились взрослые люди, в основном родственники, и говорили тосты в мою честь. Этот ритуал был выспрен, серьезен, тяжел. Тосты, обращенные в будущее, походили на инструменты скульптора или врача-ортопеда; они отсекали лишнее, приращивали недостающее; и тем страшнее было мне, что в этом не чувствовалось грубого посягательства — только любовь, приязнь и пожелание лучшей судьбы.
Пили водку и, некоторые, — вино, не сухое, а сладкое, вроде кагора, душистое, темное, словно пьяное от самого себя. Приносили подарки — замечательные, с умом выбранные, могущие чему-то во мне послужить; но изобилие подарков, их весомость и значительность под конец вечера становились чрезмерны. Подарки складывали в моей комнате, и я чувствовал вторжение чужих воль, спорящих друг с другом не за мою благодарность, а за мое будущее.
Я, может быть, предпочел бы нечто более безопасное, необязательное, чем те дары — книги, подзорная труба, глобус, кусок алмазоносной породы кимберлита, медвежий клык, готовальня, — которые ложились грузом на мои плечи. Я снова чувствовал, как меня, пусть и не имея такого сознательного намерения, пересобирают, пересочиняют, хотя думают, что исполняют мои мечты.
Я уходил прочь из комнаты, возвращался к праздничному столу и видел в руках взрослых старинные резные рюмки, из которых еще два месяца назад пили водку на чьих-то поминках; теперь они служили делу торжества моего рождения. В них тускло блестела прозрачная страшная влага; мне казалось, что с каждой выпитой за меня рюмкой на меня ложится какой-то долг, какое-то обетование, данное от моего имени — и на всю жизнь вперед.
Живая вода, мертвая вода, — в самой тяжелой болезни, когда температура поднималась под сорок и я лежал, ватный, рассоединенный с телом, а сознание путешествовало в иных мирах, поздним вечером приходил отец, словно зная какой-то час, когда нужно это делать, и я чувствовал щекочущий, прозрачный запах неживой свежести — так пахла водка, которой он смачивал марлю и протирал кожу, чтобы с испаряющимся спиртом ушел жар; щиплющее, леденящее прикосновение к телу, будто то не руки отца, а потустороннее дуновение; так он возвращал меня из глубин болезни, вытаскивал на этот свет.
И когда в застолье водку разливали по стопкам, мне казалось, что мужчины выпивают ее, чтобы открыть в себе способности внутреннего видения, подобно колдунам или шаманам, путешествующим между мирами; и слова, сказанные с рюмкой в руке, — если это, разумеется, не веселый тост, — обладали особой весомостью, особой способностью воздействия, особой способностью исполниться; эти слова устами живых произносили мертвые.
В разгар празднования холодный сквозняк пробегал среди тарелок, бутылок и рюмок, колыхал кисти скатерти — и веселье наклонялось над какой-то бездной, смотрело в нее. Менялись позы, становилась тише речь, что-то задумчиво перебирали пальцы, кто-нибудь первым говорил — давайте споем.
Пропадали диваны, шкафы и кресла, рассеивался свет люстры; становились тесны пиджаки, галстуки, воротники платьев, будто люди хотели выпростаться из навязанных обликов, будто в каждом жил бродяга, кочевой бесприютный шаромыжник, не человек, а гонимый дух, призрак ссыльного боярина — декабриста — народовольца — эсера — священника — зэка; мерцающая пунктиром фигура, всегда удаляющаяся на север или на восток.
…Нашего товарища на каторгу ведут…
…Идут они с бритыми лбами…
…Динь-дон, динь-дон, слышен звон кандальный…
…Что ж, братья, затянемте песню…
…Уж видно такая неволя написана нам на роду…
…Что ж, братья, затянемте песню…
…Уж видно такая неволя написана нам на роду…
Я прятался под стол, хотел исчезнуть, лишь бы избегнуть всеобщего перерождения. Наверху пели уже что-то другое; песня, будто ненастье, налетала порывами, стелилась, вновь налетала, рвалась вон из себя самой. Голоса поющих совпадали уже со звуком шального ветра, что, как конный погонщик, кружит около воздушных волн, катящихся в грозу через поле, пригибая траву. Это — плетка из ветряных судорог, нечто в природе, не дающее стихии опасть, рассеяться, присмиреть; такими и становились голоса, и я пополам со страхом радовался, что я внизу, под столом, и вижу только ноги, только смирную обувь, не отстукивающую ритм, ибо ритма не было в тех песнях, и не вижу лиц.
Когда совершено зло, но живые молчат, начинают говорить мертвые – как в завязке “Гамлета”, когда принцу является на крепостной стене дух отравленного отца. Потусторонний мир, что стучится в посюсторонний, игры призраков – они есть голос нечистой совести минувших поколений. “Титан”, первый сборник рассказов Сергея Лебедева – это 11 историй, различных по времени и месту действия, но объединенных мистической топографией, в которой неупокоенное прошлое, злое наследие тоталитарных режимов, всегда рядом, за тонкой гранью, и пытается свидетельствовать голосами вещей, мест, зверей и людей, взыскуя воздаяния и справедливости. Книга содержит нецензурную брань.
Дебютант – идеальный яд, смертельный и бесследный. Создавший его химик Калитин работал в секретном советском институте, но с распадом Союза бежал на Запад. Подполковник Шершнев получает приказ отравить предателя его же изобретением… Новый, пятый, роман Сергея Лебедева – закрученное в шпионский сюжет художественное исследование яда как инструмента советских и российских спецслужб. И – блестящая проза о вечных темах: природе зла и добра, связи творца и творения, науки и морали.
Сергей Лебедев — новое имя в русской интеллектуальной прозе, которое уже очень хорошо известно на Западе. «Предел забвения» — первый роман Лебедева, за право издать который только в Германии «сражались» 12 издателей! Он был на «ура» встречен во Франции и Чехии и продолжает свое триумфальное шествие среди европейских читателей.Это — роман-странствие, рассказывающий непростую историю юноши — нашего современника, — вдруг узнавшего, что его дед был палачом в лагере. Как жить с таким знанием и как простить любимого человека? «Предел забвения» написан в медитативной манере, вызывающей в памяти имена Марселя Пруста и Генри Джеймса.
1991 год. Август. На Лубянке свален бронзовый истукан, и многим кажется, что здесь и сейчас рождается новая страна. В эти эйфорические дни обычный советский подросток получает необычный подарок – втайне написанную бабушкой историю семьи.Эта история дважды поразит его. В первый раз – когда он осознает, сколького он не знал, почему рос как дичок. А второй раз – когда поймет, что рассказано – не все, что мемуары – лишь способ спрятать среди множества фактов отсутствие одного звена: кем был его дед, отец отца, человек, ни разу не упомянутый, «вычеркнутый» из текста.Попытка разгадать эту тайну станет судьбой.
Россия и Германия. Наверное, нет двух других стран, которые имели бы такие глубокие и трагические связи. Русские немцы – люди промежутка, больше не свои там, на родине, и чужие здесь, в России. Две мировые войны. Две самые страшные диктатуры в истории человечества: Сталин и Гитлер. Образ врага с Востока и образ врага с Запада. И между жерновами истории, между двумя тоталитарными режимами, вынуждавшими людей уничтожать собственное прошлое, принимать отчеканенные государством политически верные идентичности, – история одной семьи, чей предок прибыл в Россию из Германии как апостол гомеопатии, оставив своим потомкам зыбкий мир на стыке культур.
«Кто лучше знает тебя: приложение в смартфоне или ты сама?» Анна так сильно сомневается в себе, а заодно и в своем бойфренде — хотя тот уже решился сделать ей предложение! — что предпочитает переложить ответственность за свою жизнь на электронную сваху «Кисмет», обещающую подбор идеальной пары. И с этого момента все идет наперекосяк…
Бен Уикс с детства знал, что его ожидает элитная школа Сент-Джеймс, лучшая в Новой Англии. Он безупречный кандидат – только что выиграл национальный чемпионат по сквошу, а предки Бена были основателями школы. Есть лишь одна проблема – почти все семейное состояние Уиксов растрачено. Соседом Бена по комнате становится Ахмед аль-Халед – сын сказочно богатого эмиратского шейха. Преисполненный амбициями, Ахмед совершенно не ориентируется в негласных правилах этикета Сент-Джеймс. Постепенно неприятное соседство превращается в дружбу и взаимную поддержку.
Самое завораживающее в этой книге — задача, которую поставил перед собой автор: разгадать тайну смерти. Узнать, что ожидает каждого из нас за тем пределом, что обозначен прекращением дыхания и сердцебиения. Нужно обладать отвагой дебютанта, чтобы отважиться на постижение этой самой мучительной тайны. Талантливый автор романа `После запятой` — дебютант. И его смелость неофита — читатель сам убедится — оправдывает себя. Пусть на многие вопросы ответы так и не найдены — зато читатель приобщается к тайне бьющей вокруг нас живой жизни. Если я и вправду умерла, то кто же будет стирать всю эту одежду? Наверное, ее выбросят.
Однажды утром Майя решается на отчаянный поступок: идет к директору школы и обвиняет своего парня в насилии. Решение дается ей нелегко, она понимает — не все поверят, что Майк, звезда школьной команды по бегу, золотой мальчик, способен на такое. Ее подруга, феминистка-активистка, считает, что нужно бороться за справедливость, и берется организовать акцию протеста, которая в итоге оборачивается мероприятием, не имеющим отношения к проблеме Майи. Вместе девушки пытаются разобраться в себе, в том, кто они на самом деле: сильные личности, точно знающие, чего хотят и чего добиваются, или жертвы, не способные справиться с грузом ответственности, возложенным на них родителями, обществом и ими самими.
История о девушке, которая смогла изменить свою жизнь и полюбить вновь. От автора бестселлеров New York Times Стефани Эванович! После смерти мужа Холли осталась совсем одна, разбитая, несчастная и с устрашающей цифрой на весах. Но судьба – удивительная штука. Она сталкивает Холли с Логаном Монтгомери, персональным тренером голливудских звезд. Он предлагает девушке свою помощь. Теперь Холли предстоит долгая работа над собой, но она даже не представляет, чем обернется это знакомство на борту самолета.«Невероятно увлекательный дебютный роман Стефани Эванович завораживает своим остроумием, душевностью и оригинальностью… Уникальные персонажи, горячие сексуальные сцены и эмоционально насыщенная история создают чудесную жемчужину». – Publishers Weekly «Соблазнительно, умно и сексуально!» – Susan Anderson, New York Times bestselling author of That Thing Called Love «Отличный дебют Стефани Эванович.
Джозеф Хансен (1923–2004) — крупнейший американский писатель, автор более 40 книг, долгие годы преподававший художественную литературу в Лос-анджелесском университете. В США и Великобритании известность ему принесла серия популярных детективных романов, главный герой которых — частный детектив Дэйв Брандсеттер. Роман «Год Иова», согласно отзывам большинства критиков, является лучшим произведением Хансена. «Год Иова» — 12 месяцев на рубеже 1980-х годов. Быт голливудского актера-гея Оливера Джуита. Ему за 50, у него очаровательный молодой любовник Билл, который, кажется, больше любит образ, созданный Оливером на экране, чем его самого.