Год колючей проволоки - [9]

Как заводы разворовали, колхозы развалили, работы не стало — жить стали по-разному. Кто-то в челноки подался, китайский шмурдяк[5] привозить да продавать. Кто-то на натуральное хозяйство перешел. У кого голова работает — в люди выбился, бизнесом занялся, их за это ненавидели. Кто-то политиканствовать пошел — чем хуже были дела в стране, тем громче произносились речи с трибун. Ну а большинство — в заробитчане подались, кому повезло: документы выправил да язык как-нибудь знает — тот в Европу. Кому не повезло — в Россию.

Потом, кстати, выяснилось, что повезло-то как раз тем, кто в Россию. Хохлы в основном сконцентрировались в торговле да в стройке. Особенно в стройке: в русских городах, особенно в Москве, строили много, требовалось много дешевой рабочей силы. Чернорабочие — киргизы, таджики, узбеки, а вот квалифицированную работу им уже не доверишь, тупые, как ослы, и языка не понимают. Поэтому в Москве даже классический тип строительной бригады сложился: бригадир — русский, он же с заказчиками договаривается, прораб и мастера по сложным специальностям — хохлы, а чернорабочие — с Кавказа или Средней Азии. Хохлы на этих работах получали достаточно, у хорошего спеца тысячи по две баксов в месяц выходило, это даже для России хорошие деньги, а для Западной Украины — космические. Многие заробитчане, годами в России работая, окацапились — кое-кто туда переехал сразу, а кое-кто, как началось освобождение, — в беженцы подался. Думали — беженцев Европа принимать будет — да только Европе беженцы с Украины и на… были не нужны, вот и побежали в Россию, тем более что в тот год Россия много принимала народу. Пусть на чужбину, пусть в России хохлов по понятным причинам теперь не любили, но это лучше, чем на родине…

Иван Бенюх родился в бывшем нормальном — а теперь захудалом, развалившемся колхозе. Кто-то оттуда уехал, а кто не уехал — вели натуральное хозяйство и пили горькую. Отец Ивана умер, когда ему было восемь лет — отравился некачественным самогоном, куда добрая душа для крепости добавила толченый димедрол. Мать, издерганная запоями отца, нищетой и горбатым, тяжелым крестьянским бытом, постоянно била и его, и двух его сестер. В школу они ходили, но преподавали им плохо, потому что по-русски преподавать запрещалось, а на украинском преподавать никто не умел, да и дети плохо понимали. Старшая сестра, окончив восемь классов, подалась в Москву, на заработки — понятно, кем. Младшая жила с ними, и выбор у нее был небольшой — либо остаться здесь и выйти замуж за еще одного запойного алкоголика, либо тоже в Москву, на заработки…

Освобождение Иван помнил плохо. Киев, с его политическими дрязгами, с миллионерами с депутатскими мандатами, со всем безумием финансовых афер и с Савиком Шустером, программу которого один умный человек назвал «убийством страны в прямом эфире» — был страшно далек от маленькой западноукраинской деревушки. Все общение столицы с народом ограничивалось выборами, когда на них обращали внимание, да местным «головой», который усиленно набивал свой карман взятками. Жили здесь в основном натуральным хозяйством да переводами заробитчан — даже цена на водку мало интересовала местных жителей.

Пили самогон…

Какой-то проблеск надежды был после выборов четвертого года, после Майдана — тогда к власти пришли вроде как свои, львовские да тернопольские. Только придя к власти, они разом забыли то, о чем обещали на Майдане тогда, и начали набивать карманы, делая это еще наглее, чем прежняя власть. Политиканствуя, они стали уже героями анекдотов, а публично выливаемая друг на друга грязь вкупе с обвинениями в предательстве Майдана не породили к ним ничего, кроме презрения. А это самое страшное, потому что страна, в которой народ презирает власть, существовать не может. Дееспособная власть может вызывать самые разные чувства — ненависть, страх, любовь, энтузиазм, — но только не презрение.

Когда в Киеве началось — народ оживился. Жили все уже в предел плохо, банкротились банки, останавливались производства, хотя это опять-таки не касалось жителей мелкой тернопольской деревушки, ибо сбережений не было ни у кого и на производстве почти никто не работал. А оживились все, потому что думали, что опять потребуется их вмешательство, и опять будут ездить по району автобусы, и все уже настроились просить не по пятьдесят долларов, а по сто. Жизнь дорожала, и даже доллар терял в своей стоимости, что уж было говорить про бедную гривну…

Но их вмешательство не потребовалось. Власти Украины, напуганные начинающимися беспорядками, по образцу, а может, и по совету России, приняли жесткие меры, в Киеве, на взлобке Крещатика, на Банковской, пролилась первая кровь. А потом понеслось… львовский путч оуновцев, крымский кризис, малороссийский мятеж. Страна расползалась на куски, как льдина, несомая к неизбежному концу быстрыми талыми водами. В прогалы между стремительно расходящимися друг от друга кусками некогда целой льдины, в холодную весеннюю воду падали люди. Падало много, и что самое страшное — никто даже не пытался их спасти, наоборот, сталкивали новых, чтобы освободить место на льдине и остаться на ней одному…