Гномон - [70]

Я жив! Жив – и катитесь ко всем чертям, ублюдки. Теперь что будете делать, а? А? Даже здесь я чувствую волну жара и примесь летучих углеводородов в воздухе. (Запах бензина, если по-простому. Мы, старики, еще и много плохих полицейских сериалов по телевизору смотрим.) Языки пламени за окном. Такие же отблески в других комнатах, и тяжелый выбор: выйти наружу и попасть в руки безликим подонкам или остаться внутри горящего дома. Это их запасной план: стеклянные бутылки, в них тряпки, так можно мой замок превратить в печь, где я зажарюсь до корочки. Я, моя внучка и ее, судя по всему, любовник.

Когда-то давным-давно в Аддис-Абебе я прошел сквозь стены своей темницы и спасся.

Вспомнить бы, как я тогда это сделал.

* * *

Я и вообразить не мог, что мое желание чуть больше узнать о современном мире, мире, до которого я умудрился дожить – об Интернете и других чудесах, – вызовет такой переполох. И, честно говоря, «желание» – чересчур сильное слово. Для меня это был лишь повод: я хотел помириться.

Отца Энни – моего сына – зовут Майкл. Эфиопы даже здесь, в Лондоне, обычно придерживаются традиционных имен, но, когда он родился, я был убежден, что мой народ меня изгнал, вычеркнул, попытался убить, так что – милости просим: буду бриттом. И сына моего не будут звать Мулугета Берихун или Мессай Берихун; он будет Майкл Бекеле, и точка. И новое начало. Это была первая из ряда причин, которые заставили его считать меня вредным стариком. Первая и не последняя, так что мы отворачивались друг от друга, а потом мирились много раз за прошедшие годы. Мы ругаемся, потому что Майкл не может уразуметь, что в некоторых небольших и старомодных областях я по-прежнему разбираюсь лучше него; а я никак не могу вбить в свою старую голову, что должен проявлять к нему такое же уважение, какое проявлял бы к другому человеку его возраста и достижений, который не являлся бы моим сыном. Я стараюсь, но где-то в памяти всегда всплывает картинка – вот он стоит голышом над грудой кубиков Лего, его лицо вымазано тушеной фасолью, и он кричит: «Пойст! Пойст! Пойст!» Это он так в детстве поезд называл. Если это одно из самых драгоценных для тебя воспоминаний, сложно удержать в голове звания и достижения.

Но вернемся к настоящему: мы поссорились. Я даже не помню, какой был формальный повод. Почти все они, по сути, – лишь тени одной тотальной ссоры, которая у нас случилась, когда ему было двадцать. Эта конкретная – мелочь: ежегодное напоминание о наших расхождениях – безвредное, хоть и неприятное.

Я позвонил Майклу на домашний телефон и подчеркнуто не попросил – точнее, не совсем попросил – одобрить мой план. С другой стороны, я не хотел встать между ним и его дочерью, даже так, совсем чуть-чуть. Так что я просто обратился к нему как почетный председатель семейной компании, которой он теперь управляет, и попросил дать мне отпуск, чтобы постичь загадочные бездны компьютерного мира: совершенно деловое и неизбежное первое общение после ссоры. Он давно меня изводил, мол, тебе надо разобраться, хотя, думаю, уже отчаялся чего-то добиться. Майкл подыграл и спросил, не хочу ли я, чтобы он подобрал мне курс. А я ответил да, со временем обязательно, но первые шаги я хотел бы сделать под руководством родного человека, а то вдруг у меня совсем ничего не получится, будет стыдно продолжать. И, не покраснев, спросил: «Как думаешь, Аннабель сможет уделить мне немного времени?»

Майкл засмеялся. Он, разумеется, сразу понял, что я пытаюсь сыграть на его гордости, а заодно предлагаю свою жертву как оливковую ветвь. И то и другое ему понравилось. Такой у нас с ним обычай: ругаться и ссориться, а потом извиняться хитроумными и обходными путями. За последнее время он стал в этом настоящим художником: посадил меня на корпоративном благотворительном обеде рядом с одной, скандально известной актрисой былых десятилетий, с которой у меня когда-то случился короткий и страстный роман. Думаю, он надеялся, что старая любовь вспыхнет вновь; мы пошло хихикали, делились воспоминаниями и выяснили, что оба любим Баха, и ничего больше.

– Конечно, сможет, – сказал Майкл. – Конечно. Она жаловалась, что вы совсем не видитесь. Но ты же понимаешь, что это примерно как попросить Астатке научить тебя играть «Собачий вальс»?

– Но Астатке играет на джазовых барабанах, – возразил я.

– И на вибрафоне, – добавляет Майкл, и я закрываю рот. Не хочу заводиться с Майклом на тему эфио-джаза, и вообще Эфиопии, родины, на которой он никогда не был. До моей Эфиопии уже не добраться: ее смыла река времени, а новая – очередная жаркая африканская страна, во главе которой встали жестокие и злые люди.

– Но она не будет против?

– Не будет, – сказал Майкл – точно как я сам сказал бы на его месте, с полной и незаслуженной уверенностью в том, что он может распоряжаться словом своей дочери. – Но это же Энни. Будет непросто.

Я слегка возмутился. Почувствовал, он ждет, что я выставлю себя старорежимным позорищем. Я так поспешно вытянулся во весь рост и заявил, мол, не сомневаюсь, что смогу одолеть пару непростых задач, что даже не задумался, что именно он имел в виду. Я знал: Аннабель хороша в том, чем занимается, хоть и в общих чертах себе представлял, в чем занятие состоит. Как бы там ни было, Майкл сказал, что нужно позвонить ей самой, и дал мне ее прямой рабочий телефон.