Гном - [31]

Катя не знала, что мама, глядя на нее в тот день, сначала с ужасом подумала, что дочь — настоящее чудовище. Но позже, уже оставшись одна и вспоминая все сказанное ей в этот день, она вдруг с грустью поняла, что ее змееныш-дочь совершенно права — у нее не было другого способа выжить в мире и начать жить, как все люди, и если бы она слушала их — родителей и начала жить по их правилам чести и порядочности, она бы никогда никем не стала — просто осталась бы закрытым в четырех стенах карликом, прожила бы всю жизнь с родителями, оплакивая свою несчастную судьбу. Она никогда не говорила больше с дочерью на тему ее морального облика и аморального использования людей, приняв правду жизни дочери как единственно возможную для Кати, оставив ту в убеждении, что родители никогда ее не поймут…

Катя, вернувшись в гостиную, наполнила стакан снова и, взяв рабочий блокнот и ручку, снова вышла на освещенный только светом гостиной, балкон. На часах было три часа ночи, и она подумала, что еще есть время поработать — Катя привыкла ложиться в четыре-пять утра — она любила сидеть в квартире или на балконе одна, с виски или бокалом вина, думая о своей жизни и текущих процессах, расставляя, как шахматист, фигурки и мысленно двигая их, пытаясь понять, каким будет результат партии. По этой причине она никогда не оставалась ночевать у актуальных любовников и не позволяла никому спать у себя, оставляя всегда время с часа ночи для себя, не перенося в своей спальне даже мужского запаха — который, казалось ей, претендует на постоянное присутствие в ее жизни его носителя. После ухода такового из ее великолепной берлоги — всегда меняла постельное белье.

Усевшись обратно в огромное — для нее — плетеное кресло с мягкой подушкой внутри, Катя начала записывать вопросы к Сергею в блокнот, просто потому, что поняла — в его состоянии она ничего от него не добьется, если не будет спрашивать конкретно. Она видела в его глазах полное равнодушие к собственной судьбе и знала, что люди за решеткой с таким взглядом опасны для карьеры адвоката — они своим безразличием и, в итоге, обвинительным приговором погубили не одну блестящую карьеру защитников.

К пяти утра она закончила с вопросами и, все еще не нравясь себе и думая о деле Сергея как о чем-то личном, пошла спать, убедив себя, что завтра, начав работу с ним, как с любым другим, она обретет себя — Кейт Невзорову, непобедимую в суде.

Кате пришлось ждать больше двадцати минут, пока, наконец, привели Сергея, и, увидев его, она ужаснулась — он выглядел как больной, доживающий последние дни:

— Что с тобой случилось? Врач был?

— Кать, ты бы хоть поздоровалась… — Сергей слабо улыбнулся и, уже сев и положив руки, сомкнутые наручниками, перед собой, продолжил: — Был врач, это от успокоительного, нормально все, спрашивай, — после чего, молча глядя на нее, совершенно безучастно, застыл в ожидании вопросов.

— Сергей, давай по порядку. Во-первых, скажи мне правду, и это — мой первый и пока самый главный вопрос, поскольку, как адвокату, ты должен доверять мне. Итак, ты сделал это? — Катя замолчала и изучала лицо Сергея: она знала, что многие обвиняемые врут и адвокатам, рассказывая о своей невиновности, и за годы своей очень успешной практики научилась читать правду по лицу «пациента», выслушивая ответ скорее для галочки в блокноте.

Сергей долго молчал, глядя на свои руки, а Катя не могла понять по его лицу ничего, когда он — все также равнодушно — поднял к ней лицо, немного склонив голову набок и, глядя ей в глаза, медленно и тихо ответил:

— Нет, Кать, это не я — мне просто повезло, что он умер.

От неожиданности ответа, Катя не сразу поняла смысл сказанного и только и смогла, что переспросить:

— Не поняла…

Вместо ответа Сергей подался слегка вперед, опершись на сомкнутые руки, и начал рассказывать, как приехал в Питер к Диме со своей первой написанной книгой, как Дима помог ему, как книгу издали, и после получения первого гонорара, они вместе переехали в его московскую квартиру. Сергей уже совершенно погрузился, казалось, в тот прошлый, счастливый мир и не видел сидящую напротив Катю, которая не находила в себе сил остановить его, но и не могла решить, будет ли во всем этом, начинающем быть романно-длинном, рассказе что-то, за что она зацепится, пытаясь вытащить его из пропасти пожизненного заключения.

Перед глазами Сергея проходили и одновременно слетали с его губ события десятилетней давности. После переезда в Москву и, не имея уже финансовых проблем, они жили как счастливые братья — Сергей писал, а Дима раскидывал книги по издательствам, подписывал договоры на издание и переиздание, получал гонорары, потом они вместе ездили на Кипр и в Европу, потом — по тому же кругу.

Дима заботился о Сергее — не как о больном, а обеспечивая ему возможность делать все, что делал сам, — даже умудрялся находить тому женщин для довольно продолжительных отношений, зная, что некоторые дамы не прочь заняться любовью с мужчинами экзотической внешности, а с лицом Сергея и его умом — он не вызывал у них вообще никаких неприязненных чувств.

Два романа Сергея были изданы, он писал свою третью книгу, два года были прожиты ими в ощущении справедливости и прекрасности жизни — Сергей был счастлив, начав жить, как все, не боясь не иметь куска хлеба на завтра и занимаясь любимым делом, Дима — вообще делал, что хотел, никогда не забывая, что дорогую машину и прочие прелести жизни он имеет благодаря другу, и никогда не беспокоил того компаниями или женщинами в квартире Сергея, и даже на полные сутки ни разу не оставлял того одного.