Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [179]
Стиль Аксакова – информационный, деловой, даже суховатый. Никакого очеловечивания природы, почти никакой эмоциональной подцветки; герой, то есть ерш, выступает собственной персоной и оттого чрезвычайно рельефно. У него есть своя физиономия, свои привычки, повадки, именно они вызывают определенное отношение к нему автора, да и не только автора: сказано и то, какое место занимает эта «рыбка» в народном сознании, в фольклоре. Происходит естественный, без насилия и нажима, переход от природы к миру человеческих отношений.
Свои описания Аксаков порою специально заострял против сентиментального или романтического приукрашивания природы. Взяв за правило говорить о ней «сущую правду», он разоблачал красивые мифы и легенды. Так, считалось, что горлица и горлик, питая друг к другу нежную любовь, не могут пережить смерть «супруга» (или «супруги») и непременно кончают самоубийством, падая с большой высоты со сложенными крыльями. «Господа стихотворцы и прозаики, одним словом поэты, в конце прошлого столетия и даже в начале нынешнего (то есть в пору господства сентиментализма. – Ю. М.) много выезжали на страстной и верной супружеской любви горлиц». Карамзин посвятил этой легенде стихотворение «Доволен я судьбою…», из которого особенную популярность приобрело четверостишие:
Эту легенду совсем недавно напомнили С. Т. Аксакову «Мертвые души». В VIII главе поэмы неизвестная поклонница Чичикова, приглашая его «оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом», завершает свое письмо приведенным выше четверостишием. Только заключительную фразу она несколько переиначила, приспособив к обстоятельствам: «Что она умерла во слезах». «В последней строке, – замечает Гоголь, – не было размера, но это, впрочем, ничего: письмо было написано в духе тогдашнего времени».
Автор же «Записок ружейного охотника…» свидетельствует: «Я, к сожалению, должен сказать сухую правду, что повесть трогательного самоубийства не имеет никакого основания; я держал горлинок в клетках: они выводили детей, случалось, что один из пары умирал, а оставшийся в живых очень скоро понимался с новым другом и вместе с ним завивал новое гнездо». Там же, где то или иное достоинство действительно свойственно рыбе или птице, где оно не выдумано, автор не упускает случая его отметить. И таким образом возникает естественная тропинка от природы к миру человеческих отношений и моральных понятий.
Вот главка о голубях.
«Голубь с незапамятных времен служит эмблемою чистоты, простоты и любви – и не напрасно: все эти три качества принадлежат ему по преимуществу. Чистота его доказана святыми, ветхо– и новозаветными словами. Любовь голубя к голубке и общая их нежность к детям признаны всем народом русским и засвидетельствованы его песнями и поговорками: авторитет убедительный и неопровержимый. Слова ласки и сожаления, голубчик и голубушка, постоянно слышны в речах простого народа. Хотят ли сказать, как ладно живет муж с женой, как согласны брат с сестрой, как дружны между собой приятели и приятельницы, и непременно скажут: „Они живут как голубь с голубкой, не наглядятся друг на друга”. Желая выразить чье-нибудь простодушие или доброту, говорят: „У него голубиная душа”. Сострадая чужой беде, всякая крестьянка скажет: «Ох, моя голубушка, натерпелась она горя». Самая наружность голубя выражает его качества: как он всегда чист и опрятен, как соразмерны все части его тела! Какая круглота, мягкость в очертаниях его фигуры! Во всех движениях нет ничего порывистого, резкого: все так кротко, спокойно, грациозно. Народ глубоко чувствует нравственные качества голубей и питает к ним особенную любовь».
Зная о семейном чувстве Сергея Тимофеевича, о том, какое место отводил он согласию, взаимному уважению, взаимной любви родственно близких людей, зная обо всем этом, легко поддаться искушению и увидеть в приведенном описании некую проекцию излюбленных идей писателя. Так сказать, аллегорию семейного или дружеского союза. Но это было бы ошибкой. Семейная мысль и опыт обостряли внимание художника ко всему, что соответствовало его духовному настрою, но не больше. Как говорил И. С. Тургенев, Аксаков не подкладывает природе «посторонних намерений и целей; он наблюдает умно, добросовестно и тонко; он только хочет узнать, увидеть. А перед таким взором природа раскрывается и дает ему „заглянуть“ в себя».
«Оттого, вы будете смеяться, – продолжает Тургенев, – но я вас уверяю, что, когда я прочел, например, статью о тетереве, мне, право, показалось, что лучше тетерева жить невозможно… Если бы тетерев мог рассказать о себе, он бы, я в этом уверен, ни слова не прибавил к тому, что о нем поведал нам г. Аксаков».
Как это ни парадоксально, автор дилогии обнаружил замечательный дар не только пейзажиста, но и нравоописателя, физиономиста, портретиста. Ибо им были воссозданы в полном смысле слова «портреты», «нравы», «характеры» его необычных героев.
И конечно, еще дар виртуозного владения языком, необычайной свежести ощущения родной речи. Историк литературы С. А. Венгеров продемонстрировал это на одном примере: он привел отрывок, показывающий, что Аксаков владеет таким лексическим богатством, какое дается только большим писателям.
