Его бронзовое, бугристое от мышц, мощное тело было почти обнажено. Наготу прикрывала лишь набедренная повязка, да на ногах были сандалии с ремнями, охватывавшими голени почти до колен. В правой руке воин сжимал короткий, широкий меч, ножны от которого выбросил, когда почувствовал, что они вдруг стали непомерно тяжелы. В левой он держал последний, уже наполовину сгоревший, факел. Длинные светлые волосы, стянутые на затылке синей шелковой лентой, свободно падали на спину.
Постепенно дыхание беглеца успокаивалось. С утра это была уже четвертая передышка и, как и в предыдущие разы, сознание вернулось к нему, напоминая о том, что он человек, и дразня свободой выбора, хотя на самом деле никакого выбора не было и в помине и все пути вели в никуда. Однако иллюзия казалась слишком заманчивой, чтобы от нее отказываться, а потому он стоял, задумавшись, и не мог сообразить, что делать и куда идти, а главное, тщетно пытаясь ответить на вопрос, который уже не однажды задавал себе: где он? Пот обильно струился по загорелому, мускулистому телу, но беглец не замечал этого. Нужно было решить, что делать, и как можно быстрее.
Почувствовав внутренний толчок, словно что-то липкое обволокло его мозг, воин вздрогнул от безотчетного ужаса. Он быстро огляделся, освещая коридор неровным светом догорающего факела, но ничего утешительного не увидел, потому что не обнаружил вообще ничего. Те же заплесневелые стены и тьма, из которой доносились отвратительные звуки, будто кто-то громко чмокал и скреб камень твердыми когтями. Он прислушался и понял, что не совсем прав. Звуки изменились. Временами в них вплеталось нечто похожее на раздирающее душу рыдание, которое так же внезапно сменялось натужным кряхтением, будившим совершенно иные мысли. Но главным было то, что вся эта какофония явно издавалась не человеческими глотками. Беглец, даже не видевший лицедеев, устроивших это дикое представление, от которого мороз продирал по коже, вздрогнул от страха, порожденного только что родившейся мыслью. Он подумал о том, что зря остановился, ибо теперь звуки начали приближаться, наплывать, грозя проглотить его отвратительной пастью неведомого, с наслаждением причмокнув осклизлыми губами.
Он быстро пошел прочь, размышляя о своем бедственном положении, и только теперь осознал, что находится в подземелье не так уж и долго. Об этом говорило хотя бы то, что он до сих пор еще не спал, да и сейчас не испытывал потребности в сне. Конечно, опасность подстегивает, но, когда наступит срок, а, судя по всему, случится это уже скоро, сон непременно настигнет его и свяжет по рукам и ногам. Чтобы отвлечься, он попытался припомнить случившееся, когда еще, полный сил и честолюбивых мечтаний, он, окруженный шумной компанией таких же, как сам, много повидавших на своем веку отчаянных рубак, спустился в подземелье. Теперь он проклинал своих товарищей за дурацкую беспечность, хотя тем уже было все равно. Впрочем, большую часть случившегося с ними вряд ли можно было предвидеть. И все-таки они обязаны были вести себя осмотрительнее!
«Если бы мы только могли заранее знать о том, что ждет нас здесь!»— с горечью думал воин, невольно ускоряя шаг, потому что звуки все приближались, а свет факела тускнел. Он бы не остался сейчас в одиночестве, а будь у него хоть один спутник, насколько все было бы проще! Чувствовать плечо друга, всегда готового встать рядом,— что может быть прекрасней! Но все погибли. Он последний. Еще живой… И он мечется в этой заплесневелой ловушке, точно крыса,— единственный из восьмерых, кому удается пока водить за нос костлявую, но загнанный в самое сердце подземелья, от страха уже лишившийся способности соображать!
Где-то совсем рядом упал камень, словно кто-то крадущийся следом в темноте неосторожно сдвинул его со своего места. Этот звук на время оторвал беглеца от черных, тягостных мыслей и вернул к не менее мрачной действительности. Воин вздрогнул и с тоской осмотрелся. Из последнего зала он свернул в этот коридор, почему-то показавшийся ему безопаснее прочих, и до сих пор у него не было причин ни для сожалений (как бы там ни было, а он жив!), ни для раздумий, ибо сворачивать просто некуда. Теперь же коридор сделался шире и начал разветвляться. Беглец вновь осмотрелся, наугад выбирая путь, которым ему предстояло идти. Все, что он видел вокруг, было одинаково омерзительно. Воняло застарелой сыростью и тленом. Покрытые паутиной трещин стены блестели от проступающей влаги, а отвратительные белесые слизняки, ползавшие по потолку, который мерцал при свете факела, зажатого в левой руке, создавали впечатление жуткой нереальности, дурного сна, от которого нет пробуждения.
В голове острой болью пульсировала единственная мысль: раздумывать некогда, нужно действовать! Выбрав новое направление, он опять побежал. Тревожно колотившееся в груди сердце добросовестно отсчитывало оставшееся для жизни время. Он понимал, что, если хочет уцелеть, не имеет права тратить его даром, а главное — не должен упустить ни одной мелочи, любая из которых может стать роковой. И, тем не менее, он бежал, стараясь не смотреть лишний раз по сторонам. Он уже перестал быть тем сорвиголовой, что спустился сюда сравнительно недавно. Он стал смертельно опасным трусом, которого обуревало единственное желание — выжить! Теперь все приводило беглеца в ужас. Иногда ему казалось, что этот ужас преследует его с первого мгновения, с самого начала, когда он только вступил под эти проклятые богами своды, что само по себе было уже совершенной нелепостью.
