Глубынь-городок. Заноза - [227]

Есть еще время пройти мимо, сказать глазам: «Вы не видели», душе: «Ты не поняла».

Он не возмутился, не отверг брезгливо эту мысль; просто засмеялся про себя, но беззвучно, так что Павел ничего не услыхал и не обернулся, продолжая все так же широкой спиной закрывать часть окна.

Следнев же вздохнул с облегчением — за плечами оставалось самое трудное: друг ли ему этот человек — он уже решил. Теперь второе: что он ему скажет?

Он задумался над этим, сидя на кожаном диване, не делая ни одного движения к Павлу, чтоб не сбить того с толку необдуманным советом.

Он стал еще собраннее и суровей. Если друг — значит, почти ты сам, и тут уж никаких поблажек, дорогой товарищ. Решение будет неподкупно.

Человек имеет долг перед другими людьми; пусть так, но перед самим собой — тоже.

— Ну, а твоя жена? Она тебя любит?

Павел неопределенно пожал плечами:

— Разумеется… Наверно… Не знаю…

Он смутился и попробовал пояснить:

— Она ведь такая: уехала от матери, и та как бы начисто ушла из ее жизни. Просто не вдумывается ни во что, я полагаю…

— А я тебе скажу, что ты сам не горазд размышлять. Попробуем сделать это сообща. Перед Тамарой ты очень виноват: она тебя полюбила, а уважать оказалось не за что. Молчи. Это так. Сам ведь говорил. Но еще виноватее ты вышел перед собственной женой. Ты возразишь: как помочь человеку, если не любишь его и, следовательно, у самого тебя нет для этого нравственных сил? С таким доводом не поспорю: без любви и бревна не обтешешь, не то что душу живую. Так не держи же ее! Не заедай чужой век!

— Я заедаю?! — в безмерном удивлении воскликнул Павел. — Я ее держу? — Воротник стал душить, щеки покрылись сизым налетом, словно какие-то сосуды лопались в мозгу. — Да куда она пойдет? На что годится? Ну опять ее сейчас пристроил к делу — в тысячу первый раз! Вторую неделю ходит на службу. Но ведь я знаю, чем это кончится: ангина, устала, палец обожгла. И опять засядет дома. Куда она без меня? В этом-то и есть мое проклятие! Пропадет, как щенок на снегу!..

Следнев переждал.

— Откуда ты знаешь? — спокойно сказал он. — И почему — щенок на снегу? Жизнью это называется. Раз человек родился, он должен жить, а не прозябать. В этом его назначение. Ах, да ты просто никогда не уважал свою жену, Павел. Каким ты жестоким человеком оказался! Да и мыслишь отстало, ей-богу.

Павел смотрел на него, вытаращив глаза. Следнев продолжал, внутренне забавляясь его растерянностью:

— А я вот думаю, что и в Ларису поверить еще можно, — сказал он. — Никогда не поздно начинать сначала, если есть цель. Этим человек отличается от растения. Подобьем итоги: Тамару ты потерял, проворонил. Не теряй же еще и Павла Теплова! Найди самого себя. А Ларису поставь наконец лицом к лицу с жестокой правдой: «Да, тебя не любят, ибо не за что. Обдумай это. Ты не приложение к кому-то. Попробуй ходить собственными ногами». Говоришь, пошла работать? Так и оставь ее в покое. Это пока единственная помощь ей. Она потеряет мужа, но должна уже будет думать о том, чтобы удержать сына. Не сегодня-завтра и он откажет ей в своем уважении. Трагедия пострашнее. Если чувство к тебе не давало ей такой силы, может быть, это сделает материнский инстинкт? По крайней мере нельзя упускать шанс, если речь идет о всей судьбе женщины. Кстати, а не может ли она вернуться к матери?

Павел покачал головой:

— Нет, это значило бы просто перейти на другие руки. — Он глубоко задумался над услышанным. — К тому же теще я не доверю сына даже на неделю. Здесь, в Москве, они хотя бы у моей тетки, женщины трезвой, разумной; на нее положиться можно.

Они оба замолчали на некоторое время.

— А… Тамара? — спросил наконец Павел с горечью. — Ты думаешь, уже никогда?..

Следнев отозвался сурово:

— Думаю.

Стекла отсвечивали голубым. На противоположной стороне улицы, над входом у парадных дверей, вешали флаги. Они еще не были красными: первый луч зари еще не упал на них. Они грозно хмурились, воплощая в себе мощь наших заповедей: братства народов, равенства людей, обороны Отечества. Они тихо шевелились на предутреннем ветру, и, хотя окно было плотно закрыто, казалось, что остуженный белыми кристалликами инея, процеженный сквозь высокую синь небес, мужественный ноябрьский воздух проникает и сюда.

— Вот что, — сказал Следнев, оборачиваясь. — Бери-ка лист бумаги. Пиши.

Павел поднял голову. Он смотрел напряженным, ищущим взглядом, направленным в глубь самого себя. Казалось, вот-вот еще немного — и он найдет разгадку всему. Значит, он не стал главным действующим лицом в собственной жизни. Но неужто действительно ушел в небытие, растворился, безвозвратно отстал и потерялся посреди дороги лейтенант гвардии Теплов — лучшая часть его существа?!

— Пиши, — сказал Следнев, сердясь и кашляя, — пиши просьбу об увольнении. По собственному желанию и за две недели вперед. Черт с тобой, забираю тебя на обратном пути. Стукнула жизнь мордой об стол — значит, кое-чему научился. Ну и начинай все сначала. Имей к тому мужество. У меня, брат, на Востоке свой Сердоболь строить надо!

Павел глубоко вздохнул, словно после долгого тяжелого сна, и потянулся за пером. Он с облегчением ощутил поперек лба давно забытое трение околышка армейской фуражки…