Глубокие раны - [15]

Надя надела это платье, и слесарь через полуоткрытую дверь второй комнаты заметил, что дочь чересчур уж долго стоит перед зеркалом. Потом за нею зашли одноклассники, и все пошли в кино. Денис Карпович проводил их за калитку. Вначале они шли толпой, затем разбились на группы, и Виктор пошел рядом с Надей позади всех. Они чему-то смеялись, потом дочь и Виктор одновременно, словно по уговору, оглянулись назад, на него, и торопливо стали догонять других.

И слесарю вспомнилось вдруг многое из того, на что он раньше не обращал внимания.

Денис Карпович слишком хорошо знал Виктора, чтобы печалиться неожиданному открытию, но в душе у него шевельнулось ревнивое отцовское чувство.

Юноша приходил и потом, но Денис Карпович смотрел на него уже по-другому, более внимательно, и наконец вынужден был признать, что лучшего друга для дочери не приходится желать и в дальнейшем. Когда Виктор вдруг перестал показываться, Денис Карпович встревожился. Дочь же, напротив, для него оставалась веселой. Мог ли слесарь предполагать, что виной всему первый неловкий поцелуй, обрадовавший Надю, хотя она и пыталась уверить себя в обратном, и испугавший Виктора, обвинявшего себя в непростительной дерзости.

Начавшаяся война заставила слесаря забыть об этом. Виктор же, часами бродя после работы по городу, не смел пойти к Рониным. Удерживало его от этого не только чувство неловкости перед Надей. Удерживало другое. Казалось, оскорбительной жестокостью будет для тех, кто льет кровь и умирает на фронте, если он в это время станет думать о своем личном счастье, если он будет испытывать радость.

И он подавлял желание пойти в Южное предместье. Бродил по городу, и непонятная огромная нежность ко всему на свете переполняла его. Бомбежка подхлестнула, больше он не мог откладывать. Что с ними, с Надей?.. Он ни за что не простил бы себе, если бы с ними что-нибудь случилось. Пересиливая робость, он открыл знакомую калитку.

7

Этот теплый августовский вечер был последним, проведенным Виктором мирно в маленьком домике слесаря. Ни Денис Карпович, ни Надя не спросили его о причинах долгого отсутствия; они встретили его, словно он был у них только вчера, и юноша в душе посмеялся над своими страхами.

Надя вскипятила самовар, они пили чай с малиновым вареньем, и лишь плотно завешенные одеялами окна напоминали о войне. Стекла вылетели от взрывной волны, и суконные одеяла надувались пузырями. Разговор за чаем велся преимущественно вокруг последствий бомбежки и сводок Информбюро; слесарь, колюче поблескивая глазами, доказывал, хотя ему никто и не возражал, что город ни за что нельзя отдавать ввиду его важного стратегического положения.

Когда Виктор стал собираться домой, Денис Карпович крепко пожал ему руку.

— Ты почаще забегай, — попросил он. — А то и поговорить не с кем.

Виктор пообещал наведываться. Надя вышла проводить его, и они, не сговариваясь, сели на скамеечку у калитки. Над городом висела духота, на товарной станции глухо покрикивали паровозы. Кругом ни огонька, только над территорией «Металлиста» изредка вспыхивали зарницы: завод за недостатком литья для деталей собственными силами организовал выплавку необходимого металла из утиля. Да еще где-то далеко за городом темное небо обшаривали лучи прожекторов.

Виктор нашел в темноте руку Нади и сжал ее в своей. Надя не отодвинулась, не сделала попытки высвободить руку. Она продолжала сидеть так же неподвижно и молча, как и до сих пор, хотя сердце ее забилось сильнее и учащеннее.

— Я так боялся за тебя, Надя, — прошептал Виктор.

— Ты потому и пришел?

— Да, — честно признался он.

Они придвинулись друг к другу; Виктор робко обнял девушку за плечи.

Долгое молчание было для них красноречивее любых слов. Ночь, черная, как деготь, без единой звездочки на небе, была густо насыщена ощущением нависшей тревоги, она сближала и роднила без слов. Обоим казалось, что за эти короткие минуты, проведенные на скамейке, они стали старше, гораздо старше своих семнадцати лет. Они вдруг поняли и почувствовали то, что всего лишь полчаса назад было им недоступно: всю бездонную глубину нависшей над ними опасности. И пусть незрело пока, по-юношески, но они думали о ней и намечали свои дальнейшие пути.

— Надя, — позвал Виктор.

— Что? — отозвалась она. — Говори, я слушаю…

— Надя, скажи… ты будешь меня помнить? Что бы ни произошло, ни случилось… ты будешь ждать меня?

Голос Виктора, его слова, свинцовая тяжесть ночи, свои мысли — все смешалось в ее сознании. И будто спросил не этот хорошо знакомый паренек-одноклассник, а спросил, имеющий право так спросить, имеющий право получить ответ, — спросила сама жизнь. Нельзя не ответить, нельзя, как раньше она бы сделала, отшутиться. Ведь он спросил, как поклялся, а на клятву можно ответить только клятвой или не отвечать совсем. И, несмотря на то, что и ему и ей было всего по семнадцать, она чувствовала: ошибиться нельзя.

Страшно ей было почему-то произнести коротенькое «да», а «нет» она сказать не могла — этому противилось все ее существо.

Услышав ответ, Виктор сильнее сжал ее руку, и они опять замолчали, и оба думали о той минуте, когда нужно будет встать и расстаться.