Глубокая борозда - [15]

Соколов долго еще продолжал развивать свои мысли. Недостаток сортировок и низкую их производительность он также относил к порокам планирования: не учитывается сильно возросшее производство зерна в целинных районах.

Когда мы добрались до колхоза, колхозники на конном дворе уже запрягали лошадей. Соколов расспросил, кто куда направляется.

— Старается народ, — заметил он, когда мы вышли из ограды конного двора. — Урожай прояснился, теперь только работы давай — все выполнят, день и ночь работать будут… Человек, понимаешь, любит работать, в крови это у него!

— Ой, Иван Иванович! Вы приехали?

Из ограды выскочила девушка. Я не сразу узнал в ней агронома Зину. Миловидное лицо ее загорело дочерна, она словно повзрослела: детски-наивное выражение исчезло.

— А ты что так рано? Поди, не выспалась?

— Ой, что вы, Иван Иванович! Выспалась, конечно. Сегодня апробацию хлебов делаем, думаю с дальних полей начать.

— Добро, Зина, — похвалил Соколов. — Только сначала давай покажем наши посевы товарищу корреспонденту.

Зина взглянула на меня и лукаво улыбнулась:

— Многие теперь к нам зачастили…

Вот и хлеба.

Побуревшая пшеница спокойно, величаво переливалась волнами при каждом порыве слабого ветра. Резко бросались в глаза крупные колосья и низкие стебли пшеницы: дало себя знать засушливое лето. Я сказал было, что сорняков не видно, но Соколов решительно возразил:

— Есть, понимаешь, и сорнячки. Годика через два-три выведем совсем. Верно ведь, Зина?

Зина, сидевшая на козлах за кучера, обернулась к нам, и по ее ярким губам пробежала усмешка.

— Если мне доверите сеять, то сорняки останутся, — она тут же погасила смех, сделалась серьезной.

Соколов поглядел на Зину, на меня, чему-то усмехнулся.

И тут мне вспомнилось заседание правления колхоза, когда было решено одно поле засеять в апреле. Я спросил: каков результат?

Зина отвернулась, и только сразу порозовевшие маленькие уши выдавали ее смущение.

— Иван Иванович, покажем товарищу корреспонденту то поле, — помолчав, предложила она.

— Ну что ж… Ты, понимаешь, хозяйка…

И минут через сорок мы были на «том поле». Оно являло собой чрезвычайно интересную картину — на нем явно выделялись три гряды пшеницы: в середине поля — реденькая, низенькая, сильно засоренная, почти спелая уже, а рядом — такая же полоса густой буйной пшеницы, только еще начинавшей буреть. И, что особенно интересно, на этом участке никакого сора. И, наконец, другой край поля — более широкая полоса менее рослой, но тоже слабозасоренной пшеницы.

— Значит, это и есть второе поле?

— Да, второе, — как-то нехотя ответила Зина и виновато посмотрела на Ивана Ивановича.

— Но тогда, помнится, говорилось о двух участках: половину засеять сразу, а половину поздней.

— Так и было сделано! — взволнованно заговорила Зина. Она рассказала, что половина поля была засеяна двадцать седьмого апреля, а вторая — двенадцатого мая. Но в конце мая стало ясно: на первом севе много сорняков, хорошего урожая там не жди. Тогда Соколов предложил половину засоренного поля взлущить, то есть уничтожить всходы, и заново засеять. Так появилась полоса буйной пшеницы.

Я попросил Зину определить урожай на всех трех участках.

— Да мы уже определяли, — вздохнула Зина. — На апрельском посеве — центнера четыре, а на пересеянном — шестнадцать наверняка будет… Это Иван Иванович виноват… Больше тысячи центнеров недобираем.

Соколов только усмехнулся.

— Конечно, виноваты, — заупрямилась Зина. — Разве не так? Нет, именно так! Вы же знали, что даже на этом бугре нельзя было в апреле сеять. Знали?

— Знал. Но все-таки, по совету агронома, решил попробовать. А вдруг удача…

— Нет, вы не правы, Иван Иванович, — горячилась Зина. — Вы знаете — у меня опыта мало… очень мало. На полях института мы действительно в апреле сеяли, но там, знаете, земля совсем другая: десятки лет ее удобряют, все сорнячки руками выпалываются, семена отборные, зернышко к зернышку… Почему позволили? — В голосе Зины послышались требовательные нотки.

— Для науки, — улыбнулся Соколов, надевая фуражку. — Для науки, Зина.

— Да разве можно для науки столькими гектарами жертвовать? Это вам не грядка в десять метров…

— Эх, Зина! — В голосе Соколова слышалось сожаление. — Для науки и ради поддержания науки мы много уже пробовали, думаем, что от науки будущий урожай зависит. Вот и на тебя, понимаешь, государство уже много истратило — и тоже для науки. Ну, и мы для своего агронома… Да и для своего опыта, конечно… Вдругорядь ты сначала раз десять отмерять будешь, а потом уж и резать.

Зина смутилась и ничего не ответила председателю казалось, что на нее давил огромный груз в тысячу центнеров потерянного зерна.

В пути к Гребенкину я припоминал разговор с Соколовым и записал в блокнот высказанные им мысли. Мой кучер, дед Савелий, наблюдая за моими трудами, сдерживал лошадь, чтобы поменьше трясло.

— А ваш Иван Иванович, видать, хозяин!

Савелий Петрович встрепенулся.

— А то как же… Плохого председателя колхозники пятнадцать годов держать не будут. А наш Иван Иванович на глазах вырос, человек всех правил: не пьет, дело знает. И, скажу вам, мудреный мужик! Чего надумает — сначала с тем, другим поговорит, потом на правление, а там уж и на общее собрание. Да оно, скажу вам, в артельном деле иначе нельзя.