Глиняные буквы, плывущие яблоки - [17]

Учитель покраснел. Я сам понял, что слишком глубоко в биологию заехал. Это воспоминания о библиотекарше во мне, наверное, прорываются.

— Короче, эта Мышка, мать Председателя, мужа на войну отправила, сидит, ночью спит или плачет, днем на поле работает. Так год прошел, и вдруг она побледнела. Еще полгода прошло, и все село видит, что она беременная. А оказывается, она один раз на поле оказалась, как раз когда там саранча обедала. Тут к ней отец-саранча и подкрался. Она, конечно, кричала, но ее подруги по кустам на корточках спрятались, тоже боятся с саранчой дело иметь. Что селу делать? Отвезли ее к мулле и к секретарю парторганизации; те одно и то же сказали: «Безобразие, но что поделаешь — война; все для фронта, все для победы; главное, чтобы, когда муж вернется, не прибил ее, вместе с ее кузнечиком; а может, еще муж погибнет, и тогда вообще вопросов и мордобоя не будет».

Допил сухие остатки чая.

— А когда она рожала, говорят, все село прибежало и в окно лезет, интересуется. Одни говорят: будет наполовину наш, наполовину — с крылышками-лапками, другие говорят — нет, она сейчас просто яйцо снесет, как это саранчи любят делать, и это яйцо надо государству отдать, на военный анализ… А родился Председатель.

— А что муж этой Мышки, — тихо спросил учитель. — Погиб на фронте?

— Хуже. Попал к немцам в плен. Потом, когда его освободили, отправили в Сибирь. Он там тосковал, горячие письма сюда слал; Мышка — она неграмотная была — вместо букв картинки рисовала, отправляла. И как-то нарисовала, в первый раз, себя и — сына. Рядом — ее домик, солнце с глазками. Муж в Сибири прочитал, все понял, напился с горя и начальника ударил, тот его застрелил. А как раз через день амнистия вышла…

Я посмотрел на учителя. Он снова был в каком-то оцепенении.

17

— Не огорчайтесь, учитель, — говорил я.

Мы уже лежали в темноте, не считая куска лунного света на полу.

Меня уложили, как старшего, на учительскую кровать. Я, конечно, возражал против такого почета. Но бороться с вежливостью учителя было бесполезно.

Сам учитель свил себе из одежд ночлег на полу. Сову он выпустил погулять, и теперь она где-то хлопала своими ночными крыльями.

— Вы не огорчайтесь, — продолжал я, — вы еще у нас привыкнете. Мы, конечно, немного необычные люди. Все-таки от греков происходим, Греция в наших сердцах течет. Истории разные любим — это тоже от древних греков перешло. А с другой стороны…

Зевнул.

— …у нас самые простые, повседневные люди, только в жизни и совершают важного, что рождаются-умирают. Умирают-рождаются. Посередине — свадьба. Карнай-сурнай. Такие люди. Обслуживающий персонал своего счастья.

Пару раз пролаяла собака, гремя цепью. Видимо, к ней прилетела сова, и собака выражала ей свое удивление и возмущение.

— Учитель… Как собаку хотите назвать?

— Не знаю, — отозвался учитель засыпающим голосом. — Человеческий язык беден, чтобы найти собаке подходящее имя.

Я задумался. Человеческий язык беден. А у кого он не беден, у коровы, что ли? У коровы тоже, наверное, беден. Не говоря про какую-нибудь некультурную воробьишку.

Все-таки человек, что с ним ни делай, как ни пинай, — царь природы. И язык у него вполне этой должности соответствует.

— Учитель…

Спал.

А из меня уже весь сон вытек. Лежу совершенно бесполезно. Так спать не хочется, что тело ноет. Это все от луны и впечатлений.

Еще койка тарахтит, как мотоцикл. Трык-трык. Пат-пат. Да…

Я поднялся. Постоял, не зная, зачем поднялся. Подошел к подоконнику, где белели какие-то бумаги учителя, которые он перебирал до моего прихода. Нехорошо чужие бумаги смотреть. Но если твое тело бессонница сосет, это почти уважительная причина.

Поверх других бумаг лежала таблица. Внутри разные черточки изгибались. Под черточками — надписи. Стараясь поймать листком как можно больше лунного света, стою-читаю.

алейг яхиль сардош

Что это? Наверно, иностранный язык. Сейчас иностранный язык человеку большую пользу приносит. марафлион вараам юрудж гатип зарзаур.

А, понял. Азбука. шафхор барфаид только осс почему такие странные буквы, не латинские кижжир форфур юприхам а такого у нас языка в школе не было, может хукутс это дох новый язык? рафтия… ёриол… И какое странное, щекотное чувство в груди, когда читаешь эти бессмысленные слова и черточки видишь…

И тут по мне как будто из таблицы ток пробежал.

Я увидел, как тихо открывается калитка.

В лунный двор заходит фигура и осторожно идет к дому. Я успеваю заметить, что на ней женская одежда, хотя лицо в платке.

Она подходит к дому, и я вижу ее глаза. Глаза приближаются.

Залаяла собака. Заметалась, гремя цепью. Откликнулся собачий хор из других дворов.

Фигура вздрогнула и устремилась обратно.

Я бросился к двери, споткнулся, запутался. Открыл.

Двор был пуст, не считая лающей собаки, луны и ветра.

Закрыл дверь. Сердце стучало как сумасшедший кузнец. Дук-дук. Подошел к кровати, сел. Дук-дук. Капля пота проползла холодной улиткой по лицу. Дук-дук. Я весь состоял из стучащего сердца. Из стучащего сердца и лающей собаки. А учитель — спал!

Я лежал, и сон поглощал меня. Он, отец-сон, помиловал меня, когда я уже терял надежду. Моя железная люлька стала скрипеть тише, закончила свою невыносимую арию собака. Хотя заслуга животного искупала все неудобства для ушей от ее лая. Где-то уже приветствовали утро петухи. Я засыпал. Скомканные страницы пара. Женская фигура, бегущая по бане. Дождь, текущий в ржавые глотки ведер. Собака. Седые волосы Золота становятся рыжими волосами Председателя. Эти волосы пытаются съесть террористы, но у них для этого нет саранчи. А учитель улыбается, и начинают течь яблоки. Алейг. Вода… Вода…