Глина - [2]

— Ну, калоши — раз: это два рубля сорок копеек, — сказал отец и щелкнул костяшкой счетов. — Гошке ботинки — два. Это еще пятерка.

— Пашке фуражку бы надо, — подсказала мать.

— А прошлогодняя? Летом ведь только покупали.

— Мала она ему. У него голову, как тыкву, распирает. И подумать только… Сколько жрет, а худющий, как церковный огарок. Одна голова растет. Уж не знаю, умный, что ли, будет больно?

— То-то и дело, что, кажется, дурак, — хладнокровно ответил отец и еще раз щелкнул костяшкой. — Ну, шут с ним, фуражка — два рубля. Итого, мать моя, мы с тобой насчитали шестнадцать рублей сорок копеек. Вот тебе и пасха!.. А ты еще занавески хотела!

За стеной отец зевнул, чиркнул спичкой. Слышно было, как мать бренчит стаканами, приготавливая чай.

Павлик, довольный, шмыгнул носом и облизнул губы. Вероятно, в другое время обидное замечание отца задело бы его, но сейчас он не обратил на него никакого внимания, потому что обещанная фуражка с лакированным козырьком крепко уселась на его голову и овладела его мыслями.

— Я вот насчет Пашки, — продолжал отец. — Скоро конец ему придет за собаками гонять. В городе, в исполкоме, сегодня учителя встретил. Назначают к нам вместо покойного Ивана Яковлевича. Спрашивает меня: «Ну, как у вас ребята?» Я говорю ему: «Ежели по совести сказать, то хуже наших вряд ли где найдешь. Сплошное хулиганье!» — «Ничего, говорит, вот именно поэтому меня к вам и посылают».

— За что же это? — заинтересовалась мать.

— Да ни за что. Ты думаешь, что ему в наказание? Вовсе нет! Это специально такой учитель. Он где-то раньше хулиганов-беспризорников обучал. Он в такой оборот их возьмет, что не пикнут. Да… — продолжал отец, понижая голос. — Комната ему будет нужна. Я ему намекнул, что у нас, дескать, снять можно. Так что ты сейчас помалкивай насчет учителя, а то еще, неравно, как кто свою предложит. Глядишь — десять целковых из кармана вылетели.

За стеной замолчали. Зашипел самовар, и кипяток с урчаньем побежал в чайник.

* * *

Сколько ни обрадован был Павлик известием о предполагаемой покупке фуражки, но все же даже эта новость ему показалась мелкой и неважной по сравнению с тем, что услышал он от отца о назначении нового учителя.

Павлик перевернулся и сбросил полушубок. Ему стало жарко. Он открыл рот и учащенно подышал. Было похоже на то, что кто-то посторонний тянет его с печи за ноги. Павлик не мог больше ни минуты оставаться на месте. Заполученная им важная новость рвалась на волю. Сознание того, что только он один — Павлик Алалыкин, по прозванию Ябеда, — обладает этой новостью, приятно волновало и в то же время мучило его.

Нужно было бежать и сообщить обо всем мальчишкам. Нужно рассказать им подробно. Если подробностей не хватит, можно выдумать их или, вернее, не выдумать, а допридумать. Какой учитель? Почему он не простой, а особенный? Когда приедет? Молодой или старый?

Павлик обул валенки, накинул ватное, перекрашенное из шинели пальто, схватил облезлую заячью шапку и тихонько выскользнул в сени.

Теплые мартовские сумерки мягкой влагой лизнули лицо. Выбежав на улицу, Павлик остановился, раздумывая, куда ему направиться: на Гончары или на Горки? Поколебавшись, он завернул на Гончары, потому что было ближе.

Павлик бежал вприпрыжку по истоптанной, порыхлевшей дороге. Возле церковной ограды четверо маленьких ребятишек лепили снежного болвана. Заметив Павлика, они с визгом и смехом схватились за руки и, приплясывая вокруг недолепленного болвана, громко запели неприятную для Павлика песню:

Павлик-Ябеда беда,

Козлиная борода!

Он кошек жрет,

Про мальчиков врет!

— Я вот вас! — пригрозил Павлик и наклонился за снегом.

Ребятишки, как воробьи, прыснули врассыпную. Павлик показал им вдогонку кулак и пошел дальше, будучи, в сущности, весьма доволен тем, что есть в местечке и такие ребятишки, которые и его, Павлика, боятся.

— Ябеда! — спокойно окликнул кто-то Павлика.

Павлик обернулся и увидел у церковной ограды Володьку Рыбакова. Павлик направился к Володьке, но, сделав два шага, он остановился и только сейчас сообразил, какую ошибку допустил он, направившись на Гончары, вместо того чтобы бежать на Горки.

Охваченный желанием скорей поделиться с кем-нибудь новостью, он совсем позабыл о том, что беспощадный Володька при первой же встрече непременно будет его бить — и бить за дело, потому что еще только на днях Павлик наябедничал своему отцу, секретарю местечкового совета, о том, что это Володька на прошлой неделе выколол стекло из памятника над могилой председателевой бабушки.

— Ябеда, пойди сюда! — повторил Володька. — Если не подойдешь, то догоню, хуже будет.

— Бить будешь, Володька? — заискивающе и жалобно поинтересовался Павлик.

— Буду, — хладнокровно ответил мальчуган и сплюнул в снег.

— А ты — не надо, — еще жалобней заныл Павлик. — Кто тебе велит драться? Ты ведь вон какой здоровый! Ты здоровше всех мальчишек, а я нет.

Последние слова Павлик сказал с тонким расчетом польстить врагу и воздействовать на его великодушие.

Но результат получился как раз обратный. Черный тонкий мальчуган зло рассмеялся и, сощуривая глаза, крикнул:

— Ишь, какая сирота казанская! Драться — так маленький, а ябедничать — большой. Поди сюда тотчас же!.. Или нет: встань на колени и ползи ко мне на четвереньках. Ну, раз… два…