Глеб - [13]

Моя память довольно часто играет со мной, играет так жестоко, что временами я едва удерживаюсь на грани реальности. Должно быть у остальных с ней получше, иначе мир наполняли бы одни шизофреники. Впрочем, судить не мне, ведь я знаком лишь с собственной памятью. Иногда я принимаю незнакомцев за близких мне людей, что обычно заканчивается конфузом, а знакомых, напротив, не узнаю. Окружающие относят эту странность в моем поведении к чудачеству, близорукости, похожести неверно узнанных, но я то знаю, что во мне чего-то недостает, какого-то чувства, позволяющего людям без ошибки вычленять нужное среди множества лиц. Безусловно, я - асоциальный тип, обреченный на одиночество, чей единственный друг перестает быть таковым, сменив неизменную рубашку.

Участок моей памяти, где у прочих хранятся виртуальные фотоальбомы с тысячами физиономий, увы, не сидит без дела. Он веселит меня ирреальными воспоминаниями, выдумками сумасшедшего сознания, копается в моих снах и хранит их как истинные события. То и дело он подкидывает мне настолько бессмысленные задачки, что всякая попытка разгадки ввергает меня в удушливое отчаяние.

Однако если обыкновенно причуда памяти напоминала далекое бряцанье колокольчика, то в этом городе бил набат, бил непрерывно, оглушающе. Ноги несли меня, презрев мучительницу-волю. Я как будто проваливался в бездонную яму, падал, оставаясь лишь созерцателем действия надо мной гравитации. А что-то неподвластное рассудку, а потому сверхъестественное, играло мной думающей пешкой, очутившейся в чужой партии.

Я свернул в унылый переулок, сорно заросший тополями, уставленный дряхлыми домами, что само по себе совершенно обычно для переулков. В глаза бросилась неухоженная вывеска, извещавшая о том, что за дверью под ней пребывает магазен сладостей. И, хотя я повидал немало булочных и кондитерских, сердце ухнув провалилось куда-то. Наваждение, околдовав прежде разум, дотянулось теперь уже до внутренностей. Я вбежал внутрь в поисках разгадки, надеясь, по крайней мере, найти ее хвост там. Но ни заставленные тортами прилавки, ни улыбки симпатичных продавщиц не произвели и сотой доли эффекта, оказанного выцветшей вывеской. Купив то ли большое пирожное, то ли маленький тортик, нечто сахарно-белое, венчаемое кремовым кустиком роз, я вышел бередить себя далее.

Тут меня поразило озарение, знакомое многим, тем, кто в противовес собственным женам не усматривает большого греха в безудержном питии спиртосодержащих напитков, тем, кто очухивается поутру не зная вчерашних похождений своих, но либо окрестности его левого глаза, налитые фиолетово-синим, либо осколки битой посуды на кухне, размазанное по окну содержимое холодильника, либо еще какой-то факт распахивает глаза, проясняя, пусть нечетко, основные этапы предыдущего вечера. Этот дом прошелся по моим мозгам намыленной щеткой. Именно к нему весь день несли меня ноги, именно он кочевал изо сна в сон и именно по ступенькам его лестницы зашагал я минуту спустя.

Дверь на чердак украшал старый висячий замок, легко выдернутый вместе с петлей из гниющего от вечной сырости дерева (крыша протекала прямо над дверью). Чердачный мир, с его пылью, паутиной и ржавым хламом, прошелся скрюченным пальцем по самым дальним струнам души моей, издавшим сдавленную трель.

И уж совсем все внутри сжалось, стягиваемое лопающимися нервами, стоило мне выбраться на крышу и обнаружить там тщательно укрытый от непосвященных закуток, гнездо. Самое невероятное, что хозяин был дома, вернее его бездыханное, высохшее тельце, - тельце маленькой горгулии с скукоженными крыльями. Когда я поднял эту серую мумию, из мертвых рук выпала фотография, заключенная в рамочку, доселе прижатая к острой птичьей грудке.

Осторожно завернув тельце в куртку, я поспешил в гостиницу. Номер мне предложили крохотный, обшарпанный, уже занятый колонией насекомых, удивительно гармонирующий с неумытостью всего города, несправедливо дорогой. Из достижений цивилизации, предназначенных для упрощения жизни, здесь стояли кровать, устланная сероватыми простынями, стол, стул без спинки. А также весьма громко, с завидным постоянством из протекавшего душа стучали капли.

Я бережно, уважая смерть, как все мы - уважаем мертвых сильнее, нежели чем живых, свято поклоняемся тому, чего боимся сильнее всего: уложил тело на кровати. Казалось, вот-вот и сгинет неведомая сила, соединявшая невесомые ткани, и рухнет, ссыпется уродливая форма, оставив на покрывале лишь кучку пыли. Я сидел, бессильно уронив руки, загипнотизированный обликом трупа, вдыхая мутящий разум, закисший воздух, сидел долго, не замечая движения времени. Cтоит заметить, что ни необычность находки, ни ставшие явью сны не занимали моих мыслей, словно были естественны и непреложны, как небо и звезды.

Лишь только с приходом ночи, спрятавшей оскаленную морду, я очнулся. Хотелось спать. Клейко слипались веки. Я отнес мертвеца в душевую, а сам, не снимая одежды, юркнул в постель, оставив в прошлом еще один день.

Утром, прежде чем встать, я, блюдя давнюю привычку, битый час бодрствовал в постели, гонял по кругу никчемные мысли, строил далекие от реальности планы, мечтал. Затем, влекомый не столько нуждой тела, а скорее жаждой вновь увидеть чудесное существо, поспешил в душевую.