Глазами клоуна - [5]

Все свершилось настолько быстро и гладко, что я так ничего и не понял. Я возвращался из школы и, переходя через Кельнерштрассе, увидел Генриэтту в трамвае, который только что отошел по направлению к городу. Генриэтта помахала мне и улыбнулась, я улыбнулся ей в ответ. За спиной у нее болтался маленький рюкзак, на ней была изящная темно-синяя шляпка и теплое зимнее пальто, синее, с меховым воротником. Я никогда не видел ее в шляпке, — она не носила их. В шляпке она выглядела совсем иначе. Ни дать ни взять — молодая дама.

Я подумал, что она едет со школой на экскурсию, хотя для экскурсий время было совсем неподходящее. Но от школ тогда можно было всего ожидать. Даже в бомбоубежище математик занимался с нами пропорциями, хотя вдали уже слышалась артиллерийская канонада. А учитель Брюль разучивал с нами песни, которые он называл патриотическими, — к ним относились «Дом, овеянный славой» и «На Востоке заря занялась». Ночью, в те полчаса, когда наконец-то стихала пальба, мы слышали топот марширующих ног; шли военнопленные итальянцы (в школе нам объяснили, почему итальянцы перестали быть нашими союзниками и превратились в военнопленных, работающих на нас, но я и по сей день во всем этом не разобрался), шли русские военнопленные, пленные женщины и немецкие солдаты; топот слышался всю ночь напролет. И ни один человек не знал в точности, что происходит.

Мне и в самом деле показалось, что Генриэтта отправилась со школой на экскурсию. От них можно было всего ожидать. В те редкие промежутки между воздушными налетами, когда мы сидели в классе, через открытые окна вдруг доносились винтовочные выстрелы, мы в страхе поворачивали головы, и учитель Брюль спрашивал, понимаем ли мы, что это значит. Да, мы понимали: в лесу снова расстреливали дезертира.

— Так поступят с каждым, — говорил Брюль, — кто откажется защищать нашу священную немецкую землю от пархатых янки. (Не так давно я снова встретил Брюля; теперь он седовласый старец, профессор педагогической академии, его считают человеком с «безупречным политическим прошлым», потому что он никогда не был членом партии.)

Я еще раз помахал вслед трамваю, который увозил Генриэтту, и прошел через наш парк домой; родители и Лео уже сидели за столом. На первое подали мучную болтушку; на второе — картофель с подливкой, а на десерт — по одному яблоку. Только за десертом я спросил мать, в какое место Генриэтта отправилась на экскурсию. Посмеиваясь, мать сказала:

— Экскурсия! Какой вздор! Она поехала в Бонн, чтобы вступить в зенитные войска. Так не чистят яблоко, ты срезаешь слишком много. Смотри, сынок, — она и впрямь взяла с моей тарелки кожуру, поковыряла ее немножко и отправила в рот несколько тончайших ломтиков яблока, продемонстрировав результаты своей бережливости.

Я взглянул на отца. Он не поднял глаз от тарелки и не сказал ни слова. Лео тоже молчал, я еще раз посмотрел на мать, и тогда она произнесла своим сладким голосом:

— Надеюсь, ты понимаешь, что каждый обязан сделать все возможное, чтобы прогнать с нашей священной немецкой земли пархатых янки.

Она так взглянула на меня, что мне стало не по себе, потом перевела взгляд на Лео, и на секунду мне показалось, что она намерена послать и нас сражаться против «пархатых янки». «Наша священная немецкая земля, — сказала она, а потом добавила: — Они проникли в самое сердце Эйфеля». Я был готов расхохотаться, но вместо этого залился слезами, бросил фруктовый ножик и убежал к себе в комнату. Я испытывал страх, знал даже причину страха, но не смог бы выразить ее словами, а вспомнив об этих проклятых яблочных очистках, пришел в бешенство. Я смотрел на наш парк, спускавшийся к Рейну, на эту немецкую землю, покрытую грязным снегом, на плакучие ивы, на холмы Семигорья, и весь этот спектакль показался мне предельно глупым. Как-то я уже видел «пархатых янки», их везли на грузовике с Венусберга в Бонн на сборный пункт, они замерзли, были напуганы и казались очень юными; если слово «пархатый» и вызывает в моей голове какие-то ассоциации, то уж скорее с итальянцами — те были еще более замерзшими, чем американцы, и такими усталыми, что, как видно, не испытывали даже страха.

Я толкнул ногой стул, который стоял возле кровати, он не упал, тогда я пнул его, еще раз. Наконец стул повалился и разбил вдребезги стекло на ночном столике… Генриэтта в синей шляпке с рюкзаком за спиной. Она так и не вернулась, и мы по сей день не знаем, где она похоронена. Когда война кончилась, к нам пришел какой-то человек и сообщил, что она «убита под Леверкузеном».

Эта неусыпная забота о «священной немецкой земле» кажется мне особенно смешной, когда я вспоминаю, что изрядная доля акций компаний по добыче бурого угля находится в руках нашей семьи… Семь десятков лет два поколения Шниров наживаются на том, что кромсают «священную немецкую землю», и ее долготерпению нет конца: деревни, леса и замки падают под натиском землечерпалок, как стены Иерихона…

Только несколько дней спустя я узнал, кому следует выдать патент за термин «пархатые янки» — Герберту Калику, четырнадцатилетнему мальчишке, моему «фюреру» в юнгфольке. Мать великодушно предоставила в его полное распоряжение наш парк, где нас обучали бросать противотанковые гранаты. Мой брат Лео — восьми лет от роду — также занимался с нами; я видел, как он вышагивал по теннисному корту с учебным гранатометом через плечо; лицо у него было такое важное, какое бывает только у маленьких детей. Я остановил его и сказал: