Глаза века - [10]

В той же манере он дочитал стихи до конца. Жаркий вздох на диване прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:

— Воешь ты очень.

— Я пою, — высокомерно произнес Благово, — пою, как и он. Многие находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не оскорбляй большого поэта.

— Почему большого? — спросил я.

— Потому, — повернулся, как на шарнирах, Благово. — Трудно объяснять это человеку со школьными вкусами.

— И не объясняй. И так ясно.

— Докажи.

Все выжидающе смотрели на меня. Я покраснел.

— Большой поэт глупых слов не придумывает.

Благово засмеялся.

— Старая песня. Амфитеатров уже писал об этом.

— Все равно, слова глупые.

— Какие?

— Ну, «экстазер», «грезерка», «окалошить», «морево», — начал перечислять я.

Благово поднял брошенную ему перчатку с видом завзятого бретера.

— Это обогащение языка, — сказал он. — Словотворчество.

— Не очень умное, — неожиданно вставил Володька.

— Повторяетесь, — сказал Благово, даже не взглянув на него.

Но Володьку это ничуть не смутило.

— Есть умное словотворчество, есть и глупое, — спокойно продолжал он. Вот Достоевский придумал слово «стушеваться». Умное слово. Очень меткое. Потому оно и в язык вошло. А «окалошить» глупое слово. Никто так говорить не будет. И «морево» — глупое. Есть слово «мористо», что означает: далеко в море, дальше от берегов. А что означает «морево»? Чушь. И поэт он, кстати, не очень грамотный.

На диване взвизгнули.

— Докажи, — повторил Благово.

— Пожалуйста, — усмехнулся Володька. — Как это у Северянина? Вы сейчас читали… «С жаркой кровью бурливее кратера…»

— «…Краснокожий метал бумеранг… И нередко от выстрела скваттера… Уносил его стройный мустанг», — закончил хор голосов на диване.

— Никаких скваттеров в Мексике нет и не было. Так звали первых американских колонистов на Западе. А Мексика была колонизована не американцами, а испанцами. А с бумерангом уж совсем глупо, — усмехнулся Володька. — Бумеранг — это оружие туземцев Австралии, а не мексиканских индейцев.

— А это не глупо? — закричал я, подыскав наконец аргумент на ненавистное «докажи», и поспешно процитировал: — «И я, ваш нежный, ваш единственный… я поведу вас на Берлин!»

— Это иносказательно, — возразил Благово.

— Рассказывай!

— Даже символично.

— Поехал!

— Читать надо уметь, — огрызнулся Благово. — Это патриотический порыв. Конечно, некоторым такие стихи не нравятся, они другие предпочитают! — Он театрально взмахнул рукой. — На днях сижу у зубника. В приемной у него на все вкусы газеты. Взял одну и читаю…

Благово эффектно замолчал — он знал свою аудиторию.

— «Как ныне стремится кадет Милюков… К желанным, заветным проливам… Должны мы добиться таких пустяков…» — продекламировал он и усмехнулся. Дальше в том же духе. Взглянул на первую страницу — все ясно: большевистская газетка…

— Ну и что? — спросил я.

— Как — что? Значит, проливы, по-твоему, пустяк? Дарданеллы нам, как воздух, нужны. Ты был на лекции Кизеветтера?

Я вспомнил журчание о «великой исторической миссии России» и смутился. Средств для опровержения у меня не было.

— А ведь я знаю, господа, почему для него это пустяк, — продолжал Благово, презрительно на меня поглядывая. — Я вам расскажу сейчас кое-что. В конце концов, мы уже определились политически. Все мы сочувствуем кадетской партии…

— Кроме меня, — сказал я.

— Знаю, — пренебрежительно откликнулся Благово. — Его судьбы России не интересуют. — Он демонстративно кивнул в мою сторону. — Вы знаете, что он отказался работать для комитета.

Я никогда не был в суде, но мог бы точно представить себе состояние подсудимого, когда зал сочувствует прокурору.

— Это правда? — спросил Колосов.

Я молча пожал плечами.

— Он даже листовок не вернул, — ехидно прибавил Благово.

— Я их выбросил, — зло сказал я.

Меня бесил этот наглый барчук, но спорить с ним я не умел.

— Тогда с кем ты? С монархистами? С эсерами? С большевиками? Или, может, просто обыватель?

Я был «просто обыватель», но признаться в этом не мог решиться.

— По-моему, таким у нас делать нечего, — продолжал добивать меня Благово. — Кто не понимает, что кадетизм грядет…

— Куда это он грядет? — насмешливо перебил Володька.

Теперь на скамью подсудимых сел он, но и бровью не повел.

— Интересуюсь, куда? — продолжал он, обращаясь к замолчавшему Благово.

Тот наконец нашел ответ.

— На авансцену истории.

— А не на свалку?

— Ну, знаете… — протянул Благово и демонстративно развел руками.

Все сразу вскочили и закричали, перебивая друг друга, как на уличном митинге.

И сквозь шум мне показалось, что я слышу спор Благово с Володькой.

— Так думать могут только пораженцы!

— А кому нужна победа в этой войне?

— Хотя бы армии — кому!

— Солдатам?

— Ну, и солдатам.

— Солдаты — это народ, а народу нужна победа не в такой войне.

— А в какой?

— В гражданской, — сказал Володька и, оглянувшись на меня, прибавил: Пошли. Нечего нам здесь делать.

Мы встали, провожаемые всеобщим свистом. Мимо нас, демонстративно заткнув уши, пробежала Зиночка. Мы вышли за нею.

Воскрешенное воскресенье. Трудно даже выговорить такое.

А между тем оно повторилось, или почти повторилось, как в подобии треугольников, когда углы равны, а треугольники-то, в общем, разные.