Глаза погребённых - [190]

«Ага, значит, это не призраки?» — Зверь круто обернулся, взмахнул рукой и тут же остановился в раздумье. «Нет, сеньор президент, это не призраки, это большевики!» — ответил кто-то из секретарей. Однако министр иностранных дел дипломатически дал понять, что не следовало бы называть демонстрантов большевиками, поскольку государство находится в состоянии войны и официально является союзником России, и что благоразумнее этих демонстрантов следовало бы назвать «наци-фашистами». Такого рода высказывание заставило Зверя сжать зубы — ему куда больше по душе были наци, чем большевики. И он приказал заткнуться этому дипломатишке, министру иностранных дел. Адъютанты бросились закрывать окна — испугались, что до президентских ушей донесутся уже не звуки шагов молчаливых призраков, а крики студентов и учителей, требовавших его отставки.

«Нет, сеньор президент!..», «Да, господин президент!..» — вконец сбились с толку адъютанты, они вытягивались в струнку, щелкали каблуками, ударяя рукой по кобуре с пистолетом. «Однако чего они просят? Моей отставки?» — рычал Зверь. «Нет, сеньор президент!» «Нет, сеньор президент!..» «Надо вступить с ними в переговоры!» — посоветовал министр иностранных дел. «Я сам знаю, что должен делать, сукин ты сын!» — рычал Зверь, загнанный в угол человеческим морем, расплескавшимся по площади. Он не сказал, что именно… («Пусть подаст в отставку!.. Пусть подаст в отставку!.. Пусть уходит!.. Пусть уходит!..») И в этот момент он принял решение.

Пассажиры, рассказывавшие обо всем этом в Тикисате, не знали, какое решение принял в конце концов диктатор. Говорили о каких-то переменах в политике. Однако не оказалось политических заключенных, которых можно было бы освободить. Диктатор вовсю пользовался своими правами — всех политических заключенных он отправлял только под землю. Эмигранты не желали возвращаться, хотя он распахнул перед ними двери отчизны. Толковали об отставке министров. Передавали, что некоторые начальники департаментов, имевшие частные кладбища, будут смещены. Толпа уже не только требовала отставки диктатора, но обливала его бранью. А он отсиживался в своей западне, натянув пулезащитный панцирь, вышагивал взад и вперед по кабинету, волоча ногу, с пистолетом на поясе и хлыстом в руке.

«Нет, это не призраки, а большевики… большевики!..» — он без конца повторял эти слова, пока не поверил в них сам, и тогда пришло решение: отдать страну в руки «большевиков». По его убеждению, разброд будет настолько велик, что его вновь призовут править страной, и потому — хотя приближенные ожидали, что он подпишет приказ о массовых репрессиях, о массовом уничтожении, — он проявил некую слабость. Рассчитав, что благоразумнее не прибегать к пулеметам, он издал указ о погашении английского займа и объявил, что государство свободно от каких-либо платежей. Он решил национализировать германскую собственность, чтобы заявить о приумножении национального богатства. Он согласен даже уйти, конечно, в расчете, что его немедля призовут обратно, — но об этом, разумеется, никто, кроме него самого, не знал. И все напряженно следили за каждым его жестом, восхищались его хладнокровием, спокойствием, с которым он реагировал на оскорбления, и все приходили в ужас, услышав выкрики: «Смерть ему! Смерть! Смерть!» Все было парализовано этой атмосферой надвигающейся грозы, штурма, линчевания, расстрелов, эшафотов, пожаров…

Пассажиры, привезшие эти вести из столицы, — ночной поезд останавливался в Тикисате и следовал далее на юг — недоумевали, что же происходит на банановых плантациях, почему до сих пор здесь не объявлена забастовка, чего ждут крестьяне?

Рассвет еще не наступил. В дождевых лужах золотыми брызгами отражались звезды. Скот мохнатыми тенями лежал на лугах, омытых дождем и лунным светом. Запели петухи. Возвращался сокрушенный Хуамбо — вооружившись электрическим фонариком, он искал около дома злодейки, между насыпью и живой изгородью, кости руки своего отца.

Они были там. Он нашел их, он взвешивал их на ладони, преисполненный благодарности, и размышлял, не утратили ли они своих магических свойств. Вдруг он почувствовал, будто порывом ветра ударило в лицо и какая-то темная фигура двинулась на него, угрожающе размахивая бичом. Он не стал разглядывать. С ловкостью ягуара он прыгнул на маисовое поле. Она осталась в темноте, уже отливавшей оливковым цветом, и предрассветную тишину разорвали ее вопли:

— Если я тебя еще увижу здесь, если ты еще раз бросишь могильную землю и кости перед моим домом, возле моих дверей, так и знай! — не выпущу тебя живым! Клянусь тебе! Клянусь, что убью тебя! Та, которая заплатила тебе, чтобы ты накликал на меня зло, — та, которая послала телеграмму, — уже оплатила твою смерть! Слушай меня хорошенько: она уже заплатила за твою смерть! Если ты еще раз вернешься сюда, живым не уйдешь!..

Хуамбо бежал, мокрый от пота и росы — никогда он не был более счастлив, чем сейчас, сжимая в кулаке кости руки отца, — он затерялся на плантациях, под банановыми листьями, в этот час ранней зари, когда даже молчание приобретает цвет.