Глаза на том берегу - [2]

— Да ничего, пока терплю, — улыбнулся спутник и лохматой — снаружи и изнутри кроличий мягкий мех — рукавицей стряхнул со срубленного годами и ветрами ствола сосны снежную слежалую шапку, сбросил тяжелые лыжи, сел.

Они сидели друг к другу лицом, молчали. Первый — оттого, что привык один коротать и скрашивать двух постоянных противников охотника в тайге — километры и одиночество, второй оттого, что устал с непривычки, хоть виду старался не подавать. Курили, пуская белый горячий дым в легкий морозный воздух. Дым выходил вместе с паром от дыхания двух человек, сливался и оттого казался большим белым облаком.

— А вот скажи, Володь, только давай честно. Ладно? Ты как, не боишься, а?

— Чего?

— Ну, всего… Медведя, например… Охоты вот этой…

Борода Володи разинулась в улыбке просто и легко, естественно, без всякой наигранности и бравады, всем любителям побаловаться охотой, известное дело, присущей.

— Боялся, так не шел бы, наверное.

— Кхе… Это верно, оно так.

Тимофей поверил — он и в самом деле не боится. И это как раз не понравилось. Не нравилось, что гость вот так легко относится к этой охоте.

«Просто шалопай, и не знает, что эт за штука такая — медвежище…» — решил он.

Сам Тимофей не просто умом, а всеми годами, прожитыми в тайге, всем тем, что из отдельных встреч, разговоров, случаев с ним или с кем-то, с дедом, отцом, прадедом вылилось в единое целое и стало его настоящей натурой, его жизнью, тем, что принято называть общим словом — опыт, всем этим Тимофей понимал, что выгнать из берлоги под выстрел медведя, надеясь только на случай, на удачу, на авось — глупо. Улыбаться — авось, да не промахнусь — мог только человек, не знающий, что такое охота на медведя, не знающий, всей быстроты реакции этого страшного зверя и его способности не бегать по земле, а буквально перемещаться с быстротой мысли.

И такая безалаберность в приезжих охотниках — все равно, что пьяный с кулаками на толпу прет — больше всего удивляла Тимофея.

Это уже третий медведь, берлогу которого он отыскивает по заказу городских охотников. Они платят деньги, он ведет, они стреляют, он страхует от лихой беды. И первые два, и этот третий, все они, хотя и совершенно разные люди, идут стрелять медведя одинаково — как птицу. Словно не понимают, что может для них значить промах. Да они и в самом деле не понимают. Медвежья шкура на стене в квартире — мечта их жизни. Что им еще надо? О цене они не думают, потому что не знают настоящую цену. Не знают, что медведь тоже не против поторговаться и желал бы, ох как желал бы, взять подороже.

— Хорошо, что не боишься. Эт, как говорится, верно, чего бояться-то, трах-бах-бабах — и все… Верно, а? — смотрел в небо, в просвет между раскинутыми, словно человеческие руки на вздохе, сосновыми лапами, и говорил Тимофей. — А вот инспектора как, опасаешься?

— А ты — опасаешься?

— Хм… — поднял шапку на затылке и почесал голову, где слиплись от пота волосы, Тимофей. — А мне-то чего опасаться? Разве что за тебя… Я мужик вообще-то рисковый, да и деньги за это дело получаю. А ты деньги плотишь, да еще и влипнешь, если что, за собственные… Красота, что ни говори, правильно?…

Обычному промысловику, добытчику пушнины, такому, каким был до пенсии он сам, до медведя, как правило, дела мало. Приведется, можно и подстрелить, раз уж профессия такая у него — стрелять. Шкура тоже денег стоит, хотя это и не соболь. А вот специально выслеживать, специально готовиться, придавать охоте на медведя вид промысла — нет. По молодости было дело, характер мужской взыграет, хочется силушку испытать, вот и ищет берлогу, для собственного удовольствия стреляет. А сейчас опыт пришел, жить научил. И из медведя можно деньги выколачивать. Здесь он тоже рискует, но ведь для него риск встречи с инспектором — игра, хоть и опасная, но азартная. А играть он любит. И игроком себя считает неплохим.

Мог бы он и лицензию взять. Но тогда надо сдавать шкуру. А для приезжих охотников шкура главный трофей. Потому-то и приходится идти на зверя втихаря. Потому-то городские охотники и обращаются к нему, а не в инспекцию. И поэтому же вышел вчера из поселка инспектор Шумилкин. Похоже, дошли уже и до него слухи, мир-то, как говорится, не без добрых людей — шепнул кто-то.

— А я тоже рисковый, — засмеялся Володя. — Может, по этому поводу примем?

Он похлопал себя по карману полушубка, где лежала у него большая металлическая фляжка с водкой.

— Не-а, эт опосля. Тяжело идти будет.

— Как хочешь, а я глотну.

Он глотнул прямо из фляжки, поморщился, приложил к бороде рукав.

«Для смелости, что ли?» — подумал Тимофей, а вслух сказал, вставая:

— Ну, курнули, и пора. Пока штаны не примерзли.

Он надел лыжи старательно, как все привык делать, чтобы в дороге уже не останавливаться, не поправлять, и, глубоко вздохнув, словно настраивая себя на нелегкую работу по прокладыванию тропы, тронулся первым.

Снег сыпучий, кристаллистый, при каждом шаге проваливается, но здесь, в лесу, если не лезть через сугробы, можно выбрать путь и полегче, чем на открытом месте. И Тимофей не прямил лыжню, не старался идти напролом, зная, что лучше сберечь побольше сил, пока они есть еще, тогда и дорога ляжет короче. А если устанешь раньше времени — любой путь вдвойне встанет.