Глаз дракона - [119]

— Не переживайте за него. Вы умираете… переживайте за себя. Понятно? Вы умираете.

Приёмная комната залита светом и клубящейся болью. Кровать огорожена перилами. Трубки идут в него. Трубки идут из него. Следующую комнату видно через стекло, за часами длящиеся минуты… операционную готовят в спешке. Хирург в маске ждёт… распространяя запах антисептика. Руки тянутся, ощупывают его затянутыми в латекс пальцами. Проводят по щеке, там, где было ухо. Перемещаются на спину, с нежностью любовника ощупывают живот, диафрагму. Свет падает яростными полосами, яркий, как августовский полдень в Куньмине… отбрасывает тени с острыми краями на лицо хирурга, сдвигает его черты, когда он стягивает маску. Хейвен. Наклоняется, между хриплыми вдохами шепчет в лицо Пиао слова, будто это тайны.

— Ты должен был умереть, старший следователь. Упрямая ты скотина, а? Но я тебе точно скажу… ты умираешь. Множественные внутренние повреждения, почки, печень, желудок. Сколько хаоса могут натворить две маленькие пули…

Слова замолкают на несколько секунд. Пиао молится, чтобы Хейвен заговорил снова, потому что его дыхание охлаждает горящий лоб.

— …и всё-таки из-за тебя я пропустил самолёт. Кто-то очень сильно хочет, чтобы ты остался в живых. Они настояли, чтобы тебя оперировала лучшая хирургическая бригада, какую можно нанять за деньги, и вот я здесь. Очень, очень неудобно…

Хейвен так близко, их щёки касаются. Шёпот мягок, как дуновение ветерка по верхним ветвям деревьев.

— …ну что, старший следователь, что мне теперь делать, помочь тебе выжить, или помочь умереть? Второе проще и удобнее. Если ты умрёшь, я прекрасно смогу сесть на следующий самолёт. А чтобы ты выжил, многое придётся латать… а значит, я могу пропустить и завтрашний самолёт. Что делать, что делать? Может, чуток и того и другого?

Он поворачивает лицо, на нём сияют отблески света. Он снова смотрит на Пиао, язык водит по внутренней стороне щеки. Глаза синие, как у школьника, сжимающего пакет с конфетами.

— Стоишь ты того, старший следователь, ещё одного пропущенного самолёта?

Дверь открывается. Снаружи, в коридоре, сидят офицеры БОБ, пистолеты отдыхают у них на коленях.

— Если темнота останется с тобой навсегда, ты поймёшь, что я решил сесть на следующий самолёт.

Он выходит, вместо него приближается медсестра с подкожным шприцом. Игла наплывает из света. Он чувствует, как темнота растекается по руке, к плечу, к шее, к центру лба. Его заливает тепло. Темнота заполняет голову. Чёрный водоворот. И вместе с ним приходят слова… «дохлый как пиздец».

Чёрный. Красный. Оранжевый… жёлтый. Белый. Темноту пронзают отдельные вспышки сознания. Белый. Жёлтый… оранжевый. Красный. Чёрный. Свет мучительно гаснет в безвременье бессознательного пространства.

Он становится сосудом. Трубки идут внутрь… вливают кровь, питание. Трубки идут наружу… выводят мочу, дерьмо. Часы отмечает игла, прокалывающая кожу руки. Минуты — капли бесцветной жидкости, текущие по трубам из висящих над головой капельниц. Тело, разум… разделены. Соединяются только ударами паники, когда волна морфина, поддерживающая его, гаснет. Ножи боли выходят из ножен и впиваются в него. А потом шприц приносит облегчение. Медленный поток сознания, отделённого от тела. Мыслей, не замутнённых действиями. Он ощущает часть себя в дальнем углу комнаты, высоко под потолком; смотрит вниз на другую часть себя, ту, которая держится на швах. И какими-то островками сознания он воспринимает изменение в свете, когда парад прежде знакомых лиц собирается вокруг кровати. Обрывки разговоров висят в воздухе. Пальцы Барбары проводят по его волосам, холодные, как речная вода. Он помнит, как она сжимала его. Направляла внутрь себя. Как дёргались его зрачки, когда они кончали. Волосы её лежали у него на лице. Запах шампуня и одинокой кровати, залитой потом.

— С тобой всё будет в порядке. Чарльз хорошо поработал. Теперь всё зависит от тебя. Борись, Сунь, борись.

Она долго идёт к выходу, дверь вздыхает, выпуская её. Ему хочется закричать, но из горла не выходит ни звука, только волна эхо поднимается у него в голове. И снова тьма утаскивает его в самый глубокий свой карман.

Время тянется, как сироп. Дни теряют порядок.

Вокруг его кровати собралась группа людей. Ни одну из этих теней он не узнаёт. Но понимает, что это представители власти. Функционеры. Они распространяют запах скрепок и иностранной кожи ботинок. Он вцепляется в их слова, будто это спасательный фал в штормовом море.

— Вы можете сделать заявление, старший следователь Сунь Пиао. Ваше личное дело — образец для подражания. Заявление будет в духе вашей службы в Бюро Общественной Безопасности…

Ближайший наклоняется вперёд, вместо передних зубов виднеется комплект золотых коронок. В них выпуклое отражение мира с перевязанным Пиао в центре.

— …вы умираете, очистите хорошую репутацию товарища Липинга. У вас ещё жива семья, не позволяйте своей вине обрушиться на них. Давайте, прошепчите своё признание.

Он поднимает голову с подушки. На губах чувствуется кровь. Он прижимает их к уху функционера.

— Пошёл на хуй, — говорит Пиао.

Он помнит, как они запаниковали, когда он забился в припадке, и выступила кровь. Мир залился краской… ярко-красной. Хаос прорезает сигнальный звонок. Прибегает медсестра. Укол. Сон, глубокий и беспокойный.