Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине - [15]

Михаил читал эти письма в три строки, и сердце обволакивала неодолимая тоска, щемящая боль. Мама… Как несправедлива к ней жизнь, как горька ее женская судьба!.. Сколько раз хотелось ему бросить все и уехать к ней, чтобы быть рядом, подставить ей свое сыновнее плечо! Но с чем он поедет, без гроша в кармане, недоучившийся, ничего не умеющий студент?

Очередным каникулярным летом Михаил решил пристроиться к делу. За два свободных от учебы и репетиторства месяца можно кое-что заработать. Так поступали многие студенты; самые сильные шли на железнодорожную станцию грузить тяжелые белые мешки с мукой, кули с солью. Михаил тоже попытался пойти с ними, но в первый же день понял, что эта затея не по нему: ни силой, ни сложением своим не вышел он для такой работы. К нему подошел высокий, широкий в плечах мужчина и тихо сказал:

— Видать, приспичило, малец, если с таким здоровьем за мешки взялся… Как зовут-то?

— Михаилом.

— Тезка, значит… Смешно… Я Михаил, и ты Михаил… Васильев не понял, что же тут смешного.

— Я вон какой, а ты… — пытался объяснить богатырь. — Ну ладно, будем звать друг друга так: Михаил-большой и Михаил-маленький…

Выглядел Михаил-большой живописно. Его густые кустистые брови были белыми от мучной пыли. На нем казался маленьким серый с черными пуговицами пиджачок, под которым виднелась голая грудь. А на голову он надевал сложенный угол в угол мешок, из которого получался колпак с длинным, болтающимся по спине балахоном.

— Вот что, Михаил-маленький, — сказал богатырь, — здесь ты много не заработаешь. Приходи-ка утром на Каланчевку, в железнодорожные мастерские. Я ведь только по ночам здесь работаю, а днем там слесарю. Словом, пристрою к какой-нибудь работенке. Тоже, конечно, не сахар, но все полегче, чем здесь…

Он еще раз внимательно оглядел студента, улыбнулся и сказал:

— Ишь ты — Михаил… Ладно, заговорился я. Надумаешь — приходи в мастерские, спросишь там слесаря Булгакова.

Ходить на ночные заработки Михаила-большого заставила нужда: непросто было прокормить большую семью, шестерых детей мал мала меньше. В мастерских работал он с утра часов до восьми вечера, приходил домой, спал часа два — ив ночь на станцию. Васильев удивлялся, как это можно спать по два-три часа в сутки и при этом оставаться и бодрым, и свежим и еще шутить; вообще его новый знакомый оказался человеком мягким и добрым.

Булгакова в мастерских рабочие уважали. Как-то по-особенному, немного заискивающе, относился к нему даже мастер — то ли побаивался, то ли ценил в нем хорошего слесаря…

Васильев не обижался, когда его называли Мишей-маленьким; он действительно чувствовал себя здесь, среди этих суровых мужчин, желторотым юнцом. Он восторгался тем, как ловко они владеют инструментом, как, словно шутя, мастерят сложные детали, как легко ворочают тяжеленные вагонные колеса. Но особое внимание обратил Васильев на то, как гордятся они своим трудом. В их устах слова «рабочий», «слесарь», «токарь» приобретали особый, значительный смысл.

Михаил как-то поделился этим своим наблюдением с Булгаковым. Тот внимательно посмотрел на студента, будто примериваясь к чему-то, но ничего не ответил по существу. Только спросил:

— А тебе твое студенчество нравится?

— Это ведь временно, — ответил Миша. — Не будешь учиться — человеком не станешь…

— Ишь ты, человеком… Мудро это у тебя получается. А мы-то что же, не человеки, коли университетов не кончали?

Работа у Михаила была трудная и действительно не сахар: он катал по рельсам тяжелые колесные пары и тележки на колесных парах. Сгибаясь в три погибели, Михаил напрягал все свои силы: болели и спина, и ноги, и руки. К тому же поначалу беспрерывно падали с него маленькие металлические очки, и ему пришлось привязывать их, чтоб держались они попрочнее.

Но самое неприятное ощущение было от того, что, как ему казалось, все вокруг замечают его слабость. Мастер, высокий блондин с бесцветными глазами, глядя на юношу, хитро улыбался: он привык видеть, как быстро сдаются вот такие, старательные… Но этот не сдавался. Прикатив один скат, он вместе со своим напарником бежал ко второму и, упираясь в него руками, катил, катил, катил…

— Ты что это крючком ходишь? — спросил однажды Булгаков. — Хочешь навсегда сгорбатиться?

Михаил-маленький не ответил: как расскажешь, что не можешь не только разогнуть спины, но что есть-пить перестал, а доползешь до своей студенческой койки — так и свалишься замертво.

— Ничего, это с непривычки так. Только ты не ходи ссутулившись. Прикатил скат — и распрямись, пока за другим идешь. Рабочему человеку не пристало ходить согнутым: не лакей он, не холоп, не просит на паперти.

«Опять — «рабочий человек». У Булгакова всегда эти два слова стоят рядом», — отметил про себя Михаил-маленький.

Постепенно привыкал студент к нелегкому своему делу и не жалел, что пришел в эти мастерские, что послушался совета Михаила-старшего. Хотя деньги получал он здесь небольшие, Васильев уже твердо решил, что на себя истратит лишь столько, сколько нужно, чтобы подготовиться к зиме: починит сапоги, уплатит за учебу. Остальное отошлет матери. Он понимал, что не жалуется в письмах мать лишь потому, что не хочет беспокоить сына. Даже денег просила не присылать, мол, зачем они, и без них сыта и обута. Ах, мама, мама…