Главная улица - [2]

Несмотря на всю восторженность Кэрол, несмотря на ее привлекательность, в нее хоть и влюблялись, но побаивались ее. Даже когда она с особым увлечением пела гимны или замышляла какую-нибудь выходку, она все-таки сохраняла вид слегка надменный и скептический. Правда, она была доверчива — прирожденная обожательница героев; но она непрестанно все проверяла и исследовала. Чем бы она ни стала в дальнейшем, она никогда не была бы пассивной.

Разнообразие ее интересов постоянно заводило ее в тупик. По очереди она открывала в себе то замечательный голос, то талант к игре на рояле, то драматические способности, то писательские, то организаторские. Она неизменно разочаровывалась, но всегда воспламенялась снова и увлекалась то студентами-добровольцами, готовившими себя в миссионеры, то писанием декораций для драматического кружка, то хлопотами о рекламе для издававшегося в колледже журнала.

Особенно неотразима она была однажды в воскресенье, когда играла в церковном оркестре. Из глубины сумрака ее скрипка подхватывала тему органа, и отблеск свечей обрисовывал девушку в ее прямом, золотистом платье, со смычком в изогнутой руке, со строго сжатыми губами. В тот день все мужчины были увлечены религией и Кэрол.

На последнем курсе она стала всерьез задумываться над тем, как все ее многочисленные начинания и частичные успехи могли бы пригодиться ей в будущей карьере. Каждый день на ступенях библиотеки или в зале главного здания колледжа студентки толковали о том, что они будут делать по окончании курса. Девушки, которые были уверены, что им просто предстоит выйти замуж, с серьезным видом рассуждали о шансах на успех в деловом мире. Те же, которые знали, что им придется работать, намекали на мифических женихов. Что касается Кэрол, то она была сирота. Единственной близкой ее родственницей была сестра, слащавая особа, жена оптика из Сент-Пола. Большую часть денег, оставшуюся от отца, Кэрол уже истратила. И она не была влюблена, то есть влюблялась не часто и ненадолго. Она собиралась жить своим трудом.

Но что это будет за труд, как она завоюет мир — главным образом для блага самого мира, — ей было неясно. Большинство еще не помолвленных девушек предполагали пойти в учительницы. Их можно было разделить на два разряда; на легкомысленных молодых особ, заявлявших, что они бросят «мерзкую классную комнату и чумазых детей» в ту же минуту, как им представится случай выйти замуж, и на прилежных дев, широкобровых и пучеглазых, которые во время молитвы просили бога «направить их стопы по стезе полезного служения». Ни те, ни другие не привлекали Кэрол. Первые казались ей неискренними (в ту пору это было ее излюбленным словечком). Серьезные же девицы своей верой в спасительную роль латинской грамматики могли, по ее мнению, наделать зла не меньше, чем добра.

Несколько раз на последнем курсе Кэрол окончательно решала то изучать юриспруденцию, то писать киносценарий, то сделаться сестрой милосердия или же выйти замуж за неведомого героя.

Потом ее коньком стала социология.

В колледже появился новый преподаватель социологии. Он был женат и поэтому «табу»; но он приехал из Бостона, он жил среди поэтов, социалистов, евреев и меценатствующих миллионеров в университетском квартале Нью-Йорка, и у него была красивая, белая, сильная шея. Он водил хихикающий класс по тюрьмам, благотворительным учреждениям и конторам по найму в Миннеаполисе и Сент-Поле. Бредя в хвосте группы, Кэрол возмущалась бестактным любопытством других, их манерой разглядывать бедняков, как зверей в зоологическом саду. Поднеся руку ко рту, она больно пощипывала нижнюю губу, сердясь и с удовольствием ощущая себя не такой, как другие, а истинной поборницей свободы.

Ее однокурсник Стюарт Снайдер, неглупый плечистый парень в серой фланелевой рубашке, порыжелом черном галстуке бабочкой и форменной зеленой с красным фуражке, проворчал, когда они плелись за другими по грязи скотных дворов Сент-Пола:

— Надоело мне это школьное дурачье. И чего они так задаются! Поработали бы на ферме, как я! Даже эти рабочие выше их на целую голову.

— А я люблю простых рабочих, — оживилась Кэрол.

— Только вы не должны забывать, что простые рабочие вовсе не считают себя «простыми»!

— Вы правы. Извините!

Кэрол подняла на него глаза, сиявшие восторгом самоуничижения.

Ее глаза с любовью взирали на мир. Стюарт Снайдер покосился на нее. Он порывисто сунул в карманы свои большие красные кулаки, потом так же порывисто выдернул их обратно, наконец решительно разделался с ними, заложив руки за спину, и пробормотал, запинаясь:

— Я знаю. Вы понимаете людей. А большинство наших… Послушайте, Кэрол, вы могли бы много сделать для людей.

— Как?

— М-м-м… ну, скажем… проявляя к ним сочувствие и вообще… если бы вы… например, если бы вы были женой адвоката. Вы понимали бы его клиентов. Вот я собираюсь стать адвокатом. Я готов признать, что иногда у меня не хватает сочувствия к другим. Я бываю с людьми до того нетерпелив, что еле переношу весь этот балаган. Вы были бы счастьем для слишком серьезного по натуре человека. Вы сделали бы его более… как бы это сказать… более отзывчивым!