Главная тайна Библии. Смерть и жизнь после смерти в христианстве - [5]

В натурщики Петра, и Павла, и Магдалину призовут,

И просидят не меньше эры, пока не кончат славный труд!

И только Мастер их похвалит, и только Мастер попрекнет —

Работников не ради славы, не ради денежных щедрот,

Но ради радости работы, но ради радости раскрыть,

Какой ты видишь эту Землю, — Ему, велевшему ей — быть![6]

Это многообразие представлений конца XIX века отражают, как мы увидим, церковные гимны и молитвы.[7]

Но снова вернемся в прошлое, на этот раз еще более далекое, и обратимся к творчеству Шекспира. В комедии «Мера за меру» герцог обращается к осужденному Клавдио с ободрением, чтобы тот достойно встретил смерть. Сама жизнь, говорит герцог, не такая уж великая ценность, и, возможно, смерть ничуть не хуже:

Твой лучший отдых — сон.

Его ты вызываешь и дрожишь

Пред смертью, тем же сном. Ты не цельна,

А состоишь из тысячи частиц,

Рожденных прахом. Ты не знаешь счастья,

Все гонишься за тем, что не имеешь,

Не ценишь то, что есть. Ты переменна

И настроения свои меняешь

Вслед за луной. В богатстве ты бедна

И, как осел, под слитками сгибаясь,

Несешь свой груз, богатый лишь в пути,

А смерть его снимает. Ты — без близких,

Ведь даже плоть, которой ты отец,

И порожденье чресл твоих клянут

Паршу, подагру, ревматизм за то,

Что не прикончен ты. И, возрастов не зная,

О них ты только грезишь, как во сне:

Ведь молодость цветущая твоя

Как немощная о поддержке просит

У старости разбитой; старику ж

Без красоты, без страсти и без сил

Не нужно и богатство. Что ж еще

Зовется жизнью? И хоть в жизни скрыто

Смертей без счета, мы страшимся смерти,

Что исправляет все.

На какое–то время эти размышления утешают Клавдио. Он отвечает:

Благодарю.

В стремленье к жизни нахожу я смерть,

В стремленье к смерти — жизнь. Так пусть приходит.

Но вскоре после этого Клавдио говорит с Изабеллой, которая готова пожертвовать своей честью ради его спасения. И тогда он оказывается перед дилеммой: смерть, говорит он, — страшная вещь:

Но умереть и сгинуть в неизвестность,

Лежать в оцепенении и тлеть,

Чтоб тело теплое, живое стало

Землистым месивом, а светлый дух

Купался в пламени иль обитал

В пустынях толстореберного льда;

Быть заключенным средь ветров незримых

И в буйстве их носиться все вокруг

Земли висящей; худшим стать средь худших,

Кого себе мы смутно представляем

Ревущими от мук, — вот что ужасно.

Тягчайшая, несчастнейшая жизнь,

Болезни, старость, нищета, тюрьма,

Все бедствия покажутся нам раем

Пред тем, чем смерть грозит.[8]

Это утешение не несет тепла; беспощадная реальность сохраняется и после смерти.

Теперь вернемся в нашу эпоху. Первая мировая война не только унесла множество жизней, но и заставила людей размышлять о смысле смерти. Некоторые историки думают, что вера в ад, на которую уже начали нападать отдельные богословы XIX столетия, пошатнулась из–за этой войны. Сама земля в огромной степени превратилась в ад, и людям стало трудно верить, что Бог намерен создать нечто подобное и в будущей жизни. Но это не означает, что они начали верить в христианский универсализм, в небеса или воскресение для всех или хотя бы для большинства людей. Скорее многие стали склоняться к тому, на что уже указал Шелли в стихотворении, посвященном памяти Китса:

Не умер он; он только превозмог

Сон жизни, сон, в котором истязаем

Мы все самих себя среди тревог;

Сражаться с привиденьями дерзаем…

Не умер он; теперь он весь в природе;

Он голосам небесным и земным

Сегодня вторит, гений всех мелодий,

Присущ траве, камням, ручьям лесным,

Тьме, свету и грозе, мирам иным,

Где в таинствах стихийных та же сила,

Которая, совпав отныне с ним,

И всех и вся любовью охватила…

Прекрасное украсивший сперва,

В прекрасном весь, в духовном напряженье,

Которое сильнее вещества,

Так что громоздкий мир в изнеможенье,

И в косной толще, в мертвом протяженье,

Упорно затрудняющем полет,

Возможны образ и преображенье,

Когда, превозмогая плотский гнет,

В зверях и в людях дух лучей своих глотнет…

Дыханье Адонаиса во мне.

Отвергнутый другими голосами,

Отплыл я вдаль один в своем челне.

В толпе пугливой понимают сами:

Не плыть им под моими парусами.

Для них земля достаточно тверда,

Тогда как мой приют за небесами,

И, словно путеводная звезда,

Дух Адонаиса влечет меня туда.[9]

Атеист Шелли вполне отдавал себе отчет в том, что неоплатонические представления о превращении души в часть красоты вселенной сильно отличаются от традиционного христианского учения. По иронии судьбы сегодня многие люди, испытывая подобные чувства, думают, что это христианство, и хотят, чтобы церковь провозглашала нечто подобное на погребальных службах. За Шелли последовали многие другие. Подобные мысли выразил Руперт Брук, который в 1914 году написал такие слова, обращенные к друзьям:

Лишь это вспомните, узнав, что я убит:

стал некий уголок, средь поля, на чужбине

навеки Англией. Подумайте: отныне

та нежная земля нежнейший прах таит.

А был он Англией взлелеян; облик стройный

и чувства тонкие она дала ему,

дала цветы полей и воздух свой незнойный,

прохладу рек своих, тропинок полутьму.

Душа же, ставшая крупицей чистой света,

частицей Разума Божественного, где–то

отчизной данные излучивает сны:

напевы и цвета, рой мыслей золотистый