Глас Огня: На затопленных равнинах - [8]

Растянувшись под покрывалами на боку, я замечаю, что в комнате изменился свет, и, подняв взгляд, неуверенно различаю, что жившая тут до меня девушка сидит у дальней стены, скрестив ноги, и молча смотрит. Она встает и беззвучно направляется по потрескавшимся, неровным доскам пола к проходу за моей кроватью. Приподнявшись, вижу, что она исчезает за дверью, косяк которой обит потускневшими темными монетами. Удивляюсь, как раньше ее не замечал.

В слабом сальном свете я следую за девушкой по коридорам, продуваемым сквозняками, меж кучами странного хлама. Она заходит за поворот, и когда полусвет подчеркивает черты ее лица, я начинаю беспокоиться. Оно будто бы меньше и не такое измученное, так что она кажется совсем другой девушкой. Я бы и вовсе ее не узнал, если бы не голубые бусы на нитке медного цвета.

Теперь мы в центре лабиринта из развешенных крашеных шкур. У низкого красного пламени собрались странные фигуры, ждут, молчат. Там мальчик, которого я сперва путаю с юношей-висельником, но этот моложе, еще ребенок, и на его шее не ожог от веревки, а уродливый разрез. Подле него сидит полубезумный нищий, в его бороде остатки блевотины, он что-то бормочет себе под нос. Одноногая старуха. Чернолицый человек с веточками в волосах. Ужасное существо на ногах аиста, в полтора раза выше среднего человека, стоит, переминаясь с ноги на ногу, подпирая плечами потолок, покашливая. Мы с девушкой вступаем в их круг; они глядят на умирающие угли. Снаружи доносится пугающий лай, все ближе, и я вдруг чувствую огромную потерю, сокрушающую тоску, как никогда в жизни, и горько плачу. Мальчик с разрезанным горлом подходит ближе и берет меня за руку. Потом с важным видом вручает мне камешек, вырезанный в виде человека. Я кладу его в рот. Лай оглушает.

Я просыпаюсь с серыми лучами утра в комнате. Во рту что-то есть.

Меня охватывает внезапный ужас, сплевываю, боясь увидеть каменную фигурку из сна, ее нацарапанные глазки и раззявленный рот, но нет. Это зуб. С детским любопытством ощупываю кончиком языка кровавую выемку на месте зуба и катаю костяной кусочек в ладони, позволяя дневному свету смыть остатки сна. Я думаю о прошлом вечере, как над холмом танцевали зловещие огни, вспоминаю свое решение отправиться туда наутро и все разведать и, одевшись, спускаюсь вниз.

Наскоро перекусив сыром, фруктами и хлебом — другую пищу пробовать небезопасно — я иду к стойлам, где выбираю коня; у игреневой кобылы глаза умнее, чем у любого в этих местах. Выводя ее между корыт, замечаю группу мужчин, болтающихся у входа в хлев и следящих за мной. Один из них — толстяк с клубком на голове, тот, кто вручил нож мальчику-висельнику. Других я не узнаю, но они не отрывают от меня глаз, пока я оседлываю лошадь и пускаюсь рысью к воротам, не глядя по сторонам и строя беззаботный вид. Следят, как я уезжаю. Что-то в моем поведении их напугало. Поняли, что я близок к чему-то.

Я долго еду по-над берегом, потом сворачиваю к светившемуся холму; двигаюсь по разбитой тропе, что петляет мимо полей кремации. На полпути к вершине я оглядываюсь: передо мной раскинулась нищая лоскутная простыня полей. Дальше по тракту, который обходит подножие холма, замечаю низкие сараи христианской колонии, стоящие на плоском холме у моста. Я почти чувствую укол родства с несчастными болтливыми ненормальными, ведь они так же, как и я, не доверяют и недолюбливают селян.

Одна из двух мельниц в этих местах принадлежит культистам, а вторая — пьянице с сыном-лодырем, которые совсем запустили свое дело. Христиане, хотя и безмерно раздражают своими мрачными панихидами и беспомощными убеждениями, все-таки проницательны в вопросах коммерции. Находя награду в одной только вере, они работают на мельнице безвозмездно, распевая псалмы во время рабского труда, но так как деревне остается торговать лишь с ними, их казна растет. Скоро, судя по слухам, они купят и вторую мельницу. Все более впадая в зависимость от речистых фанатиков, селяне начинают роптать, видя, как их дети исчезают, а потом появляются в черных робах, распевая, у мельничных жерновов.

Если мне не удастся найти улики, которые укажут на виновного, всегда можно приписать преступления этим религиозным изгнанникам. Несомненно, такое решение придется по душе селянам и освободит меня от их обвинений или, что хуже, от расправы. Еще лучше то, что император в настоящее время настроен против секты и приветствует их гонения. Если дюжина фальшивомонетчиков принесет мне лишь неплохую репутацию, то заговор христиан против казны, против самого сердца Рима, непременно окупится повышением. Но посмотрим.

Развернув лошадь, я поднимаюсь по тропе дальше, достигнув наконец верхушки холма, где царит идеальная тишина и запустение. Кроме широкой впадины, ничего не говорит о бывшем здесь когда-то поселении, все очертания на земле задавлены жадными сорняками. Тут я спешиваюсь и оставляю стреноженную лошадь пускать слюни на траву, пока сам осматриваю плоскую верхушку холма внимательней. Через миг округлые очертания лагеря становятся различимей, так как кое-где он по краю оброс шиповником. Небольшой вал, обозначающий периметр, в одном месте прерывается, вероятно, обозначая когда-то бывшие здесь ворота. Я похожу через них и замечаю маленькое кольцо источенных временем камней; вероятно, останки какой-то печи.