Глас народа - [6]

Сам Лецкий об этом проекте слышал и не придал ему значения. Партии возникали нередко, но исчезали ничуть не реже, а если они, бывало, задерживались на политическом ристалище, то выглядели как тяжкий брак, сил не хватает даже на то, чтоб сбросить надоевшую ношу.

Однако предложение Гунина, обычно державшегося в сторонке, само собой, не могло быть случайным. Стало быть, партия «Глас народа» понадобилась серьезным людям и пользуется их покровительством. В чем смысл ее возникновения — забрать ли чьи–либо голоса или отдать их третьей силе — это, в конце концов, несущественно. Но то, что Гунин к нему обратился, и то, как он о нем отозвался, было и приятно и лестно.

— А вот и сам Маврикий Васильевич, — Гунин отечески улыбнулся. — Сейчас мы вас сведем воедино.

Приблизился очень тощий шатен, сурово дожевывавший тарталетку. Он настороженно озирался. Гунин представил Германа Лецкого.

— Тот самый талантливый вепрь прессы, который вам жизненно необходим. Вы в этом сразу же убедитесь.

Гунина поддержала мужа и усмехнулась:

— Звереныш прессы.

— Рад встрече, — произнес лидер партии. — О вас и впрямь хорошо отзываются.

Когда они остались вдвоем, он озабоченно продолжил:

— Надеюсь, вы человек азартный. Без этого делать в политике нечего.

— Я не политик, но я азартен, — весело откликнулся Лецкий.

— Здесь говорить подробно не будем. Не та обстановка. Полно любопытствующих. А побеседовать есть о чем. Вы говорите, что не политик. Распространенная декларация. Причем заявляют так не из скромности, а с этакой, знаете ли, бравадой. Этакий интеллигентский бонтон. Вы, мол, усердствуйте, суетитесь, а я — с колокольни, из поднебесья — буду на вас с улыбкой поглядывать. Надеюсь, что вы — не из таких.

Лецкий заверил его:

— Нисколько. Профессия моя — не такая, чтоб быть небожителем. Я — земной.

— Вот и отлично, — сказал Коновязов. — Нам нужно расшевелить людей. Заставить прислушаться к себе. Добиться того, чтоб они увидели и разглядели: у «Гласа народа» — необщее выраженье лица. К несчастью, пред нами неповоротливая, громадная, пассивная масса, словно утопленная в быту. Она существует, если хотите, практически на эмоциональном нуле. Не упрекаю этих людей — они замордованы заботами. Но наша обязанность их встряхнуть и объяснить им, что «Глас народа» — это и есть их родная партия, что это партия трудолюбивых и обездоленных муравьев, затюканных нелегкими буднями.

Маврикий Васильевич нервным движением смахнул с усов застрявшие крошки и требовательно взглянул на Лецкого.

— Это нелегкая задача. Но с нею необходимо справиться.

Они обменялись телефонами. Лецкий вышел на длинную галерею — отсюда можно было увидеть раскинувшийся под ней зимний сад.

— Пообщались?

Рядом дымила Гунина.

— Устала, — пожаловалась она. — Стою, смолю, слегка расслабляюсь. Часто ходите на эти толкучки?

Он осторожно сказал:

— Случается.

— На кой они вам? — спросила она. — Или нравится? Я хожу по обязанности. Для соблюдения протокола. Гунину надлежит быть с супругой. Но вы, как я знаю, свободная пташка. Не муж какой–нибудь важной дамы.

Лецкий пожал плечами:

— Работа.

— И что же это у вас за работа? Глазеть на все эти пиджаки?

Он засмеялся:

— Сквозь пиджаки.

Она спросила:

— Сквозь платья — тоже?

Что ухо с ней надо держать востро, он понял мгновенно, в первый же день, когда пришел на беседу с Гуниным. Да, от нее исходит агрессия. Сразу же сокращает дистанцию. Приходится следить за собой, чтоб оставаться на расстоянии. Подхватишь вот этот порхающий тон, чуток расшалишься — и тут же подставишься. Однако нельзя и слишком застегиваться, переборщить с особой учтивостью. Такой подчеркнутый нейтралитет всегда обижает собеседницу. Ей важно услышать, что вызов принят. Лецкий чувствовал себя неуютно.

— Слишком лестно вы думаете обо мне, — сказал он весело.

Она засмеялась. Потом, чуть прищурившись, протянула:

— Как вам понравился Коновязов?

Лецкий сказал:

— Энергичный мужчина.

Валентина Михайловна усмехнулась:

— Иной раз посмотришь на человечков и, верите, только диву даешься: при этакой энергии — целы!

Он еще больше подобрался. Дистанция между ними сжимается, отчетливо стала еще короче. Эта внезапная доверительность красноречивей любой экспансии.

Она помедлила и добавила, медленно загасив сигарету:

— Антракт закончен. Досмотрим спектакль. Душевно желаю вам успеха.

Вернувшись в свою холостяцкую крепость, Лецкий раздумчиво перебирал события прошедшего вечера. Картинки беспорядочно прыгали, наскакивали одна на другую, не складываясь в единое целое. Какая–то декоративная фреска, нагроможденье фигур и предметов. То длинное вытянутое пространство, заставленное столами со снедью, графинчики, тарелочки, вилочки, то галерея, то зимний сад — и всюду одни и те же люди, разом — и зрители, и артисты, странный, бессмысленный коловорот. Впрочем, известный смысл тут есть — необходимость еще раз отметить свою принадлежность к этому кругу, который то исторгает отыгранных, то мягко вбирает в себя приобщенных.

Полночи мелькали перед глазами знакомые и незнакомые лица, и между ними — то лидер партии, то Гунин, то Валентина Михайловна с ее утомленной опасной усмешкой, с обманчивой кошачьей ленцой. То, что он видел, и то, что слышал, рождало привычное ощущение неясной, но несомненной игры. Когда–то он даже недоумевал: «все смахивает на пляску фантомов». Но время прошло, и он пообвык. «Да, это игра, — говорил он себе, — однако она бывает жестокой, тут на кону не одни репутации, перемещения по ступеням, тут от неловкого движения могут обрушиться судьбы людей, а те ничего не подозревают».