Гламур - [9]

С появлением поисковой системы Google в мире не осталось тайн — можно найти выходные данные для любой занозы, что годами саднила в подкорке. Так и здесь: набираем слова «Как вы быстро растете, мальчики» — получаем песню из кинофильма «Додумался, поздравляю!», музыка Хренникова, слова Матусовского. То, что эти нехитрые слова, пропетые давнишним зимним днем, до сих пор помнятся как страшный символ инициации, может показаться вдвойне странным — поскольку ничего нового в той хренниковско-матусовской песне не сообщалось. Позднесоветская массовая культура была одержима темой неизбежности, безвозвратности расставания с детством — и последующего мучительного и бесплодного стремления «вновь попасть туда»: узнать, что расставание с детством неотвратимо и трагично, можно было, просто-напросто включив радиоприемник. Все началось с Пьехи — «где-то есть город, тихий, как сон» — и к закату империи расцвело ядовитым декадентским цветом: куда уходит детство, в какие города, детство кончится когда-то, ведь оно не навсегда, и лишь к утру станет зорькой рассветною остров детства, детства моего. Помимо легкой грусти об ушедшем или печального предупреждения о неизбежном, в иных произведениях присутствовала попытка заклясть надвигающийся ужас, мольба о пощаде: прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь. Как известно, прекрасное далеко просьбу услышало и сделало все наоборот.

Классический пример ностальгии по утраченному детству — «Другие берега» Набокова: отсюда же — понимание перехода во взрослое состояние как изгнания из рая, попытка удержать в памяти каждый звук, каждый солнечный блик блаженного эдемского сада. Ни у Аксакова, ни у Толстого, ни у кого-либо еще из литераторов XIX века, писавших о собственном детстве, нет этой пронзительной трагической ноты — тебе раскрыт был божественный мир, полный чудес, и ты был из него выброшен. Ни для Аксакова, ни для Толстого расставание с детством не было одновременно расставанием с родиной, языком, культурой, социальным статусом; случай Набокова — экстремальный, здесь вместо плавного взросления — насильственное уничтожение всего, в широком смысле, детского мира, энергия ностальгии возникает не из умиления собственной наивностью и беззаботностью (как у того же Аксакова) — а из тоски по гармонично устроенной вселенной, которая была разрушена вся, до последнего атома. Набоков — инопланетянин, которому некуда вернуться домой. Наверное, с набоковской точки зрения, следующее обобщение выглядело бы жуткой пошлостью, но, кажется, люди, появившиеся на свет в 70-е, пережили похожий опыт в масштабах поколения.

Позднесоветский детский мир — особая вселенная, которая оформилась именно в начале 70-х, десятилетием раньше — подумать только! — не было ни Карлсона, ни Винни-Пуха (в их мультипликационных инкарнациях), ни Чебурашки с Геной, ни Бременских музыкантов, не было даже мультфильма «Варежка», не говоря о появившихся еще спустя десятилетие технократических андроидах — Электрониках и Алисе Селезневой. Пока в школах учили надевать противогаз, гоняли пятиклассников строем и пели песню «Гайдар шагает впереди» (во многом пророческую), Хитрук, Успенский, Остер и Качанов создавали для тех же пятиклассников пространство тайной свободы — мир, в котором обитают веселые незлые существа (не обязательно люди), которые измеряют рост в попугаях, укрощают домомучительниц и учат галчат говорить «Кто там?». Умные интеллигентные люди придумали, как сбежать во внутреннюю эмиграцию, едва появившись на свет: мир детства превратился в галлюциногенный чудо-остров, жить в котором легко и просто — до такой степени, что даже самая свинцовая и гнусная реальность — речи Брежнева, трамвайное хамство, крашеные в темно-синий казенные стены — выглядела рядом с этой чунга-чангой более-менее выносимой. Вот если честно — ну что в этом детстве было хорошего? Серые заборы, истеричные учителя, какие-то вечные линейки и политинформации, пионерлагеря, которые не зря назвали лагерями, покосившиеся качели на детской площадке, дворовая шпана, выучившая блатной кодекс чести раньше, чем таблицу умножения, — если вспомнить сугубо бытовую канву событий, то просто волосы дыбом. Но вспоминается почему-то не бытовуха, — и это не просто ностальгическая аберрация памяти.

Дети 70-х годов рождения — это люди, которым в младенчестве выдали специальные очки, позволяющие не замечать заборов и лагерей, коллективные Петров и Васечкин, которые в каком-то высшем смысле вечно скачут по южному берегу Крыма и поют «Сама ты, Оля, вредина!» — даже если вокруг Нижний Тагил, мрак, безденежье, родители-алкаши и сахар по талонам. Вышедший в самый канун перестройки фильм Ролана Быкова «Чучело» не то чтобы показывал изнанку этого чебурашечьего мира — это фильм, в котором изгнание из рая уже произошло. Мир «Чучела» чугунно рационален, в нем нет места игре и фантазии, им управляет воля к власти, проявляемая пока не в чисто денежной форме, а в ориентации на правильные джинсы, правильного бойфренда и правильное позиционирование в коллективе. Речь не о том, что «Чучело» порочит советскую школу, и не о том, что зрители «Чебурашки» органически не способны линчевать некрасивую девочку, — просто наличие Чебурашки, дневных фильмов с субтитрами и полумифического-полуреального мира, который в них воплощался, давало надежду сбежать от гнусности и подлости — в крапивинские отряды, в театральные студии или просто в хорошую книжку. А потом бежать стало некуда.